Карамзина М.В. Этюд — различия между версиями

Текущая версия на 10:19, 23 мая 2019

Прозаический набросок М. Карамзиной был написан под впечатлением от встречи с И.А. Буниным в мае 1938 года в Тарту и совместной поездки в поезде из Тарту до пересадочной станции Тапа. Она приложила его к письму Бунину от 14.05.1938. Набросок вызвал эмоциональный отклик у И. Бунина. В ответном письме от 28.05.1938 Карамзиной он писал: «дорогая моя, - простите что не пишу Вашего имени-отчества, я несколько раз прочитал Ваш «Этюд» - и много бы дал за возможность поговорить с Вами о нем устно! А раз этой возможности нет, скажу только, что все в нем прекрасно – и бесконечно грустно.». Кроме литературных достоинств, «Этюд» представляет несомненный интерес с исторической стороны как зарисовка жизни предвоенного Тарту и как косвенный источник биографии самой М. Карамзиной. Текст «Этюда» подготовлен к публикации С. Гавриловым с сохранением авторской пунктуации, но в современной орфографии на базе письма, которое хранится в архиве И.А. Бунина в университете г. Лидс (Великобритания). Публикуется с согласия наследника М.В. Карамзиной. Авторские права на воспроизведение остаются у М.В. Карамзина (Санкт-Петербург).

...Я должна написать о старом, тихом городе, где весна в этом году запоздала и где в десятых числах мая прозрачные еще сады едва светились легкой пушистой зеленью. Каждый день с утра сияло солнце, но оно не могло превозмочь ледяных струек в неласковом воздухе, и налетел ветер, нагонял тучи, сыпал колким дождем, или разбегавшимся по тротуару градом, - пешеходы заслонялись зонтами, прятались в подъезды... Потом снова небо светлело, и к вечеру наступала в воздухе тишина, молодая трава блестела, румяные лучи ярко обливали красные кирпичные развалины древнего собора. На аллеях парка, у черного бронзового памятника, на легком, светло-желтом с бронзовым барельефом мосту, соединяющем две парковые дорожки над улицей, было еще мало гуляющих, но все же тут и там попадались особые, характерные для этого города фигуры небольших старичков в галошах и с поднятыми воротниками потертых демисезонных пальто, с суковатыми палками в руках, - а на палке непременно резиновый наконечник, - и фигурки старушек из прошлого века, в черных мантильках с бахромой, присаживающиеся на серые парковые скамейки и неподвижно глядящие куда-то перед собой.

И еще должна я написать о том, как пустынны и гулки по ночам улицы этого города, где с первого мая не зажигают фонарей, но где в ту пору светила луна, и от нее и от чуть колеблемых ветвей казался кружевным узор на панельных плитах, на круглых булыжниках дороги, по которой надо было идти по направлению к отелю. У подъезда отеля горели большие желтоватые фонари, а обратный путь вел опять через черно-лунный парк на крутую улицу, по которой я ходила, бывало, совсем молодой и влюбленной десять... да, десять лет тому назад. За окном высокой комнаты, куда я, как и тогда, подымалась, темнели деревья знакомого сада, но я знала, что многих елок, стройных красавиц, уже нельзя было теперь досчитаться: хозяйка срубила их недавно на топливо во все увеличивающемся убожестве своем. Возвращаясь в одну из таких ночей, - а было их три, всего только три, - обошла я этот, заветный для меня, сад. Низкий этаж старого дома тускло отблескивал спящими окнами, за которыми десять лет тому назад томилась и играла, как молодое вино, жадная моя жизнь. На средней дорожке (?) сада, облитой, как и в ту, давнюю, ночь после концерта, полной луной, торчали пеньки: хозяйка здесь особенно поусердствовала, - а на дорожке, ведущей из сада к булыжному двору, лежали сбоку длинные стройные стволы. Я возвращалась, бывало, по этой дорожке после прощания у наружной калитки, прижимая к горячим щекам холодные листья, стараясь до прихода домой затушить блеск непросохших глаз.

А теперь я ложилась спать и долго не могла заснуть, и очень рано просыпалась на следующее утро. Я брала в постель книгу – это была английская книга, - но вот не помню, что я в ней читала, хотя ведь происходило это все совсем недавно, совсем немного дней тому назад. По утрам я два раза написала по длинному письму – и после этого мне становилось тише.

А потом мои, легкие еще, ноги носили меня по городу – и в магазин, и в церковь, где шло отпевание: умер еще один, мало знакомый, правда, но свой, русский, человек, оставил жену и двух малолетних детей. И цветы я покупала, - синие подснежники, и большой деревянный пароход с трюмом, чтобы перевозить оловянных солдатиков, и к фотографу спешила, и опять, опять по знакомой улице шла в отель. Надо мне написать еще и о том, что наступил час, когда по стуку колес быстро мчавшегося поезда, по мерному подрагиванию коричневой занавески на окне купе, по шелесту газет, которые перелистывались двумя толстыми чужими мужичками на противоположном диване, я узнала, что разлука близка и неотвратима. За окном проплывали бледно-зеленые луга, черные пашни, перелески, серые кустарники, низкое, местами беловатое, с ртутно-серебристыми просветами небо. Я помню блестящую медную палку перед окном, в коридоре вагона, на которую опирались мы оба, глядя на все густевшую над горизонтом сизую тучу, предвещавшую не весенний, веселый ливень, но серый, холодный, как осенью, дождь. У меня были сухи глаза и чуть-чуть горели уши, - я дотронулась ледяными пальцами до мочки правого уха и поправила длинную филигранную серьгу, извивавшуюся за высокий пушистый мех моего воротника.

В коридоре вагона были еще другие пассажиры. Помню одно молодое, женское, равнодушно-любопытное лицо с небольшими темными глазами, с цветным дорожным платочком на маленькой головке, и то, как эта женщина, высоко положив руку в светло-песочной перчатке на косяк двери соседнего купе и легонько покачиваясь, спокойно поглядывала на меня, уже готовую к выходу, к пересадке. Ей, по-видимому, предстояло ехать еще далеко, и долго можно было не заменять цветного платочка маленькой яркой шляпой, не подправлять lip stick’ом^[1] этих вишневых, гладких, как на плакате, губ. А за окном уже мелькали строения, а поезд уже замедлял свой ход, и колеса постукивали на стрелках...

Вот, я должна подробно написать обо всем этом и еще о другом, о многом. Иначе как же, как же узнает он о печали моей, о тоске моей – невыразимой?

1. ↑ губная помада (англ.)