Маслова Наталья Васильевна — различия между версиями

Версия 20:11, 25 сентября 2016

Маслова Наталья Васильевна

С описания этой фотографии начинается "Письмо самому себе" Бориса Нарциссова ("На фотографии я вижу девушку-шатенку, не то что худощавую, а с тонкой костью; у нее узкое лицо, скула обтягивается, нос прямой, северный, глаза внимательно устремлены в книгу. (А глаза были небольшие, быстрые, светло-карие, с искорками.) Самое примечательное в лице – это рот. Лицо мелкое, строгое, – и большой, темно-красный (никаких карандашей), чувственный рот. Она полулежит на диване и читает. На фотографии виден в книге разрез египетской пирамиды"), и ее он завещал после смерти сжечь.

Свадьба Ивана Гримма и Натальи Масловой

Семья Гриммов и Масловых. Эльва, Эстония. Наталья - вторая слева

Наталья Васильевна Маслова, в замужестве (1931) Гримм (29.08.1898, Юрьев – 1943, Рига)

Из семьи рижского купца 1-й гильдии и домовладельца Василия Романовича Маслова. В детстве и юности жила в Юрьеве Лифляндской губернии (ныне Тарту). "Ольга Константиновна - мать Мити и Наты - разошлась со своим мужем - купцом Василием Романовичем Масловым и вышла замуж за другого. Но что-то не сладилось в этом браке, она вторично разошлась и поступила гувернанткой к своим собственным детям! Василий Романович переселился в очень неуютную квартиру над своей лавкой, предоставив свой дом с садом в полное владение Ольги Константиновны и детей. По воскресеньям братья Масловы — Василий и Изот Романовичи — имели право прийти и попить чаю с пирогами, послушать и посмотреть на Ольгу Константиновну, которую очень чтили"^[1]. В 1916 окончила Юрьевскую женскую гимназию им. А.С. Пушкина.

С 1918 по 1925 училась на химическом факультете Тартуского университета (матр. № 921). В 1920-х участвовала в кружке РСХД в Тарту, который организовал ее брат Дмитрий Маслов. "В Тарту кружок возник совершенно самостоятельно по инициативе и вдохновению Дмитрия Маслова - поэта и вечного студента. Кружок был чрезвычайно своеобразный и очень интересный и по темам, и по составу участников. Великие спорщики, еженедельно собиравшиеся под гостеприимным кровом масловского дома, были, по-моему, самыми интересными русскими людьми в Тарту. Юрист, приват-доцент Иван Давыдович Гримм ..., Василий Александрович Карамзин - "конный апостол", как его называли за его военную выправку и религиозность ..., Владимир Николаевич Пашков - замечательный тартуский врач и общественный деятель, две студентки, кончающие химический факультет, - сестра Мити Маслова Наталья Васильевна... и ее подруга Татьяна Михайловна Фомина (в замужестве Осипова) - впоследствии химик Нарвской мануфактуры и организатор и руководитель Движения в Нарве"^[2]. В декабре 1931 Н. Маслова вышла замуж за Ивана Гримма, доцента Тартуского университета, который незадолго до этого разошелся с первой женой, во втором браке Карамзиной.

В конце 1930-х Наталья переехала с мужем в Ригу. Еще в конце 1920-х у Н. Масловой диагностировали туберкулез. Она скончалась в Риге от туберкулеза в разгар войны.

Семья: брат Дмитрий Маслов; муж Иван Гримм, дети: Алексей (1933, Тарту), Ольга (1936, Тарту, в замужестве Бенцлер). В семье рос также сын Ивана Гримма от первого брака Константин Гримм.

Интересные факты

Наталья Маслова была своеобразной музой Б. Нарциссова. В конце 1920-х Наталья Маслова была предметом увлечения Бориса Нарциссова. "Она была на том же факультете, куда и я хотел потом поступить, следовательно – авторитет. Ум у нее был быстрый и насмешливый, а язык острый... Она умела находить очень веские возражения и спорила так, что и опытному спорщику трудно было с ней справиться... Мы легко читали мысли друг друга. Не надо было много спрашивать: это была любовь. Мы решили, что мы – жених и невеста"^[3]. В дальнейшем произошло охлаждение их отношений и разрыв, который стал катализатором своеобразного творческого стиля Б. Нарциссова и послужил непосредственной причиной написания первого опубликованного и самого известного его стихотворения "Орхидеи" ("В сырых лесах Мадагаскара..."). Первое авторское чтение стихотворения состоялось на вечере в доме Ивана и Марии Гримм (впоследствии Карамзиной) в присутствии Натальи Масловой и вызвало скандал. "У Гриммов собирались, чтобы слушать стихи Марии Владимировны Гримм. Были приглашены Масловы, маму просили привести Бориса Нарциссова. В гостиной все сидели на поставленных в круг старинных стульях, с высокими резными спинками. Мама и я сидели напротив Мити и Наты Масловых. Я напряженно смотрела на Нату — очередь читать стихи дошла до Бориса. Он встал, зашел за мой стул и взялся руками за его спинку. Я представила себе его синие глаза, впившиеся в лицо Натальи Васильевны так же, как его руки впились в мой несчастный стул. Он знал свои стихи наизусть — это были его "Орхидеи": В сырых лесах Мадагаскара, Средь лихорадочных болот, Струя таинственные чары, Цветок неведомый растет...

Стихотворение произвело ошеломляющее впечатление. Все видели, к кому оно обращено. Ничего общего не было у прекрасной, строгой и совершенно чистой Наталии Васильевны с этим колдовским, очень гумилевским стихотворением. Самолюбивому Борису хотелось отомстить. Окончив, он просил прощения у хозяев, что должен уйти. Несколько дней не приходил к нам"^[4]. В конце жизни Б. Нарциссов переосмыслил историю их взаимоотношений, разрыва и смерти своей возлюбленной. Н. Маслова выведена в образе Таты (двойник – сирийская царевна Налаат) в его последнем, итоговом и одновременно программном рассказе "Письмо самому себе", где Нарциссов концентрированно отдал дань эстетике двойственности мира, проявляющейся в существовании двойников, т.н. "доппельтгангеров". По воспоминаниям Б. Нарциссова, составляющим первый, реалистичный план рассказа, Тата (Наталья Маслова) освободила его от влияния Учителя (прототип – учитель английского языка Александр Чертков), у которого он брал уроки эзотерики. "Вот люди ходят по улице, приходят в дома, здороваются, пьют чай, все сидят чинно на стульях. А в воздухе сверкают и скрещиваются невидимые клинки… Клинки были в руках Таты и учителя. Нападала Тата и отбивала – меня... Я стал избегать его. И раз он попробовал взять меня под гипноз – под предлогом интересного опыта. Я понял его намерение, но не мог отказаться – я все-таки не хотел открытого разрыва. Но в ушах у меня еще звучало Татино: "Не смей поддаваться!" Женщина отбила последний выпад клинка и победила. Я ушел от него и не приходил больше". Как следует из логики произведения, последующая болезнь и смерть Таты были местью Учителя. Об этом иносказательно говорит встроенная новелла о гибели Налаат.

Н. Маслова в творчестве Б. Нарциссова

Орхидеи, 1928

В сырых лесах Мадагаскара,

Средь лихорадочных болот,

Струя таинственные чары,

Цветок неведомый растет.

Как крылья бабочек пестрея,

С земли взбираясь на кусты,

Пятнисто-белой орхидеи

Цветут жемчужные цветы.

Болото влажно пахнет тиной...

Но, заглушая терпкий яд,

Переплетаясь с ним невинно,

Струится тонкий аромат.

А из-под листьев орхидеи,

Свисая с веток и суков,

Выходят матовые змеи

Бессильно нежных черенков,

И кто в кустарник заплетенный

Цветами странными войдет —

Тот забывает, опьяненный,

Весь мир и запах нежный пьет.

Он видит дивные виденья,

Неповторимо сладкий сон.

И в неизбывном наслажденьи

Безвольно долу никнет он.

Над ним качает орхидея

Гирлянды бабочек-цветов.

К нему ползут бесшумно змеи

Бессильно-нежных черенков.

И в тело медленно впиваясь,

И кровь и соки жадно пьют

И к обреченному спускаясь,

Цветы острее запах льют.

Письмо самому себе (1983, посмертно)

"... "В вашем доме я узнал впервые"… Там и рояль был, и библиотека, и рассказы о встречах в Петербурге... Татьяна была старше Витьки, а и он был старше меня на год-два... Она была на том же факультете, куда и я хотел потом поступить, следовательно – авторитет. Ум у нее был быстрый и насмешливый, а язык острый. Не я один ее боялся. Она была очень наблюдательной и сразу ловила слабые и смешные стороны окружающих. А я очень хорошо знал, что несмотря на свою исключительность (поправка: для самого себя), я был по-деревенски наивен и неловок.

На фотографии я вижу девушку-шатенку, не то что худощавую, а с тонкой костью; у нее узкое лицо, скула обтягивается, нос прямой, северный, глаза внимательно устремлены в книгу. (А глаза были небольшие, быстрые, светло-карие, с искорками.) Самое примечательное в лице – это рот. Лицо мелкое, строгое, – и большой, темно-красный (никаких карандашей), чувственный рот. Она полулежит на диване и читает. На фотографии виден в книге разрез египетской пирамиды...

Все было хорошо, и даже Таты я перестал дичиться. Теперь мы были уже "коллеги". Но Витька занимался со мною не всегда. То у него была невралгия, то просто ему было лень, или же ему было надо бежать к очередному увлечению – успехом он пользовался у прекрасного пола очень для меня завидным. И тогда я оставался беседовать с Татой: зимой на том самом диване, что виден на фотографии, а весной на садовом диванчике. За два года я и подрос, и подучился, и посмелел. И, как всякий неофит, я хотел поделиться своей новой находкой – тайной наукой, и слушала меня – Тата. Она умела находить очень веские возражения и спорила так, что и опытному спорщику трудно было с ней справиться. Но как будто мои доводы убеждали ее. И с удивлением и ужасом я замечал, что бледнеет и проходит жгучая боль, причиненная предметом моей любви, и заменяется дерзостным восторгом перед Татой. Должен сказать, что и учитель мой, науке которого я сделал великую рекламу в том доме, был приглашен туда, стал бывать, и был он о Тате самого высокого мнения. Все было хорошо, пока однажды не пришел врач, не выслушал Тату и не произнес приговора: туберкулез. И новая боль вспыхнула во мне: уже не о себе самом, а о Тате. Туберкулез – бич Балтики. Конец приходит скоро. Новыми бессонными ночами я придумал средство: буду передавать свою силу жизни Тате. Повторю опять – живучесть у меня кошачья и кое-чему я научился. Учитель согласился на это. Так началась еще одна весна. Я замечал, как вздрагивала Тата, когда ее настигала волна, посылаемая мною. Ей стало лучше. Может быть, от всего того ухода и внимания, которым мы все ее окружали. Тата заметила мой эксперимент и запретила мне его продолжать. Но раз установившийся контакт продолжался самотеком. Мы легко читали мысли друг друга. Не надо было много спрашивать: это было любовь. Мы решили, что мы – жених и невеста, но не объявили широко о нашем решении, – только две семьи должны были пока знать об этом. У Таты были свои дома, я должен был помочь ей в управлении имуществом, привести всё в порядок, а затем, кончив университет, начать свое дело. В девятнадцать лет всё это казалось мне вполне осуществимым.

Туберкулез – болезнь предательская. Она обманывает больного, то улучшением, то ухудшением. В тот день Тате было хуже: ее как-то лихорадило. "Посиди около меня, держи меня за руку, положи другую на лоб, я засну…" И вот тогда и произошло то, что незримой цепью сковало нас и для меня сделало невозможным то, о чем умоляли меня мои родители: оставить Тату и не связывать своей молодой жизни с ее, угасавшей. Я уже говорил, что мы часто читали мысли друг друга. Но на этот раз это было не чтение – это было видение. На короткое время мы были единой душой и единым мозгом, и видели и чувствовали одно и то же. Теперь, в настоящем будущем, мы бы сравнили это с двумя ТВ, подключенными на одну волну, на одну антенну...

...Я сказал уже, что виденное было несомненной реальностью для нас троих. Двое были мы – я и Тата. А третий…

В Петербурге он делал опыты с глубоким гипнозом. Одна из его спящих подопытных неожиданно назвала его – он не говорил, каким именем. Вопросами он установил место: Египет, и время – по-видимому, начало 18-й династии, при первых Аменохотепах. Кем он был – он так и не сказал нам.

Но теперь отношение мое к нему было двойственным: ведь он был ее убийцей. Пусть тогда, в прошлом, но все-таки…

Обращали ли вы внимание, что мир все-таки двойной? Вот люди ходят по улице, приходят в дома, здороваются, пьют чай, все сидят чинно на стульях. А в воздухе сверкают и скрещиваются невидимые клинки… Клинки были в руках Таты и учителя. Нападала Тата и отбивала – меня. Она заметила быстро то, что я, по молодости лет, и не подозревал: учитель вдруг как-то уставал, отлучался куда-то на минуту и возвращался с блестящими глазами, оживленный и полный интереса ко всему.

– Скажи, он дает тебе принимать что-нибудь? – спрашивала не раз Тата.

– Ну, раз перед моим докладом намешал какие-то капли и порошок – чтобы я не робел перед публикой…

– Не смей больше никогда у него ничего принимать…

С учителем дело становилось все хуже и хуже. Он стал явно опускаться. При полной загруженности уроками – сидел без денег: не было дров. Топил свою дворницкую керосиновой лампой. Бывало, заснет, а лампа закоптит. Проснется, а на нем самом и на всем кругом на палец толщины жирной копоти. И книги на полках стали черноватые и пахли керосином. Я стал избегать его. И раз он попробовал взять меня под гипноз – под предлогом интересного опыта. Я понял его намерение, но не мог отказаться – я все-таки не хотел открытого разрыва. Но в ушах у меня еще звучало Татино: "Не смей поддаваться!" Женщина отбила последний выпад клинка и победила. Я ушел от него и не приходил больше. Так я и сошел с Пути. Сначала ничего не произошло. Вообще все шло, как будто, по-прежнему, и не по-прежнему… Я проводил свое свободное время с Татой. Это был теперь третий год нашего знакомства. Но как изменилось то, что я чувствовал по отношению к ней! Я не дичился, не обожал безмолвно издали, а требовал теперь ее исключительного внимания к себе – потому что все мое внимание было теперь сосредоточено и собрано на ней. Котла приходили Татины подруги – я дулся и сидел молча в углу, считая минуты, когда уйдут.

... За это время мы совсем разошлись с Витькой. Может быть, он ревновал к сестре. Эта семья была на редкость спаянной. Может быть, он хотел дать мне почувствовать мое настоящее место в чужой семье. Тата не могла не заметить этого. Может быть, это было первой трещиной. Второй – моя ревность: я ревновал Тату ко всем и ко всему. Зима в тот год была жестокая. Как-то, возвращаясь домой с разгоряченным горлом, я застудил его. Сначала было больно глотать, потом заболела голова, потом я метался в жару на постели своей студенческой комнатушки с дикими болями в легких. Голос у меня пропал, а моя квартирная хозяйка, рыжая и очень глупая молодуха, была вдобавок глуха. Так прошло несколько дней. Тата почему-то не заинтересовалась, куда я пропал. Наконец, собравшись с силами, я написал записку и кое-как растолковал хозяйке, куда ее доставить. Пришла мать Таты. Она несколько дней провела у моей постели и выходила меня, пока мне не стало лучше. Тата посылала приветы. И долгие недели я просидел один, сиплый, подавленный потерей семестра, небритый и злой. Татина мать присылала мне обед – то с сиделкой (в доме был разбитый параличом дядя), то с Витькой, который сразу же уходил. Раза два была Тата. Она явно торопилась уйти. Из ее слов – коротких и как бы нехотя – я узнал, что в городе появились новые люди, которые теперь бывают у них, среди них один доцент университета. Но ей некогда, надо идти, а то что же люди подумают?

... Когда, наконец, солнечным и радостным маем я пошел на свое место в лаборатории, я с ужасом увидел, что вся моя очень дорогостоящая стеклянная посуда была растащена дорогими коллегами. Мой семестр пропал, и мне предстояли большие платежи – за других. Совершенно подавленный, я пришел к Тате. Как раз перед моей болезнью, на Рождестве, мы решили, что нашу свадьбу надо устроить в июне. Придя, я увидел, что Тата была как-то рассеяна, точно ждала чего-то или кого-то. Несмотря на то, что наш разговор совершенно не клеился, мне нужно было упомянуть про предложенную свадьбу, так как семестр кончался и мне надо было ехать в деревню к родителям. Тата ответила как-то мимоходом: "Свадьбы не будет". На мое вполне беспомощное: "Но как же? Ведь ты сама хотела…" Тата, с облегчением, быстро: "Когда любят, то так не смотрят. Мне совсем чуждо твое отношение к людям".

Я сделал самую естественную вещь для человека в таком положении, вещь естественную, но далеко не лучшую: я начал умолять Тату переменить свое решение. Тата вытянула вперед сложенные ладонями руки и, не глядя на меня, сентенциозно сказала, уже на "вы": "Я удивляюсь, неужели профессора в университете должны вам все повторять по два раза?"

Еще несколько дней я бывал у них в доме, пытался поговорить с Татой, но не мог: все были гости, в том числе новый приезжий доцент. А потом я ушел.

... Что произошло в Тате? Послушалась голоса благоразумия? Нет, все что угодно, но не это. При всей нашей близости, Тата осталась для меня загадкой. Конечно, у Бунина есть строки:

…Для женщины прошлого нет:

Разлюбила – и стал ей чужой…

Ну, разлюбила – это понятно. И, конечно, мы оба собирались сделать глупость. Загадкой остается – как она полюбила и как она разлюбила: точно в одну минуту.

Что было дальше? Дальше были целые жизни, короткие и долгие. Тата лечилась в Швейцарии, потом вышла замуж за доцента. Домами и землей стал управлять Витька и забросил свои стихи и рояль. А и то и другое у него было с талантом.

Человек с ястребиным носом и блестящими глазами хищной птицы вскоре после нашего разрыва умер от гангрены легких: нельзя безнаказанно мешать втягивание колючего горького порошка в нос с упражнениями на Пути.

Моя жизнь, отделенная от встреч в прошлом, стала моим настоящим. Мне некогда было думать о прошлом. Дни были как будто безоблачны. Но дни были сочтены: сначала поднялись тяжелые тучи с востока и закрыли нашу страну, потом пришла гроза с запада. Это был пестрый калейдоскоп смерти, страха и голода. Еще раз вывезла кошачья живучесть.

В середине войны я узнал – умерла Тата. Все-таки туберкулез не дает пощады."

Примечания

1. ↑ Милютина Т.П. Люди моей жизни. Тарту, 1997
2. ↑ Милютина Т.П. Люди моей жизни. Тарту, 1997
3. ↑ Б. Нарциссов. "Письмо самому себе"
4. ↑ Милютина Т.П. Люди моей жизни. Тарту, 1997