Неклюдов Н.М. Трагедия "Красной Горки"
<...> Идея о созыве Учредительного Собрания была еще жива в России. Дать правителя стране, назначив его путем свободного голосования, не прибегая к насилию диктатуры, казалась осуществимым. В истории России часто встречаешь подобные примеры, так, например, получила свое начало династия Романовых. План восстания состоял в том, чтобы образовать Временное Правительство, поднявши против Советов гарнизон Кронштадта, Балтийский флот, в следующей стадии — Петроградский гарнизон. С их помощью — переарестовать всех комиссаров и коммунистов во всех частях армии и гражданских учреждениях.
По образовании Временного Правительства начать переговоры с командующими Белых Армий для совместных действий. В Кронштадте, Петрограде и Москве существовали особые центры, связанные между собой. Насколько план восстания был разработан, можно судить по тому, что были даже назначены определенные лица, которые должны были бы в случае удачи восстания сразу занять тот или иной пост в составе Временного Правительства. <...>
Вся подпольная работа подготовки к восстанию велась чрезвычайно осторожно; так, например, каждый участник заговора не знал одновременно более 3-х лиц. Остальные даже не имели представления друг о друге.
Лично у меня на форту была одна часть, как особо благонадежная; это была артиллерийская пулеметная команда, в которой было до 30% старых офицеров, служивших в качестве рядовых, что было чрезвычайно важно, так как эти офицеры, влитые в солдатскую массу, являлись спаивающим элементом и барометром настроения.
Несколько иначе обстояло дело с офицерами, занимавшими офицерские должности. Дело в том, что большевистская система шпионажа была удивительно тонко разработана и остроумно придумана. Главное ее начало заключалось в развитии недоверия друг к другу. Офицер не мог себя чувствовать уверенным в том, что другой за ним не шпионит и не готов донести каждую минуту. Получалось нечто вроде цепи взаимного недоверия. Помимо всего этого, офицеры боялись меня, так же как я боялся их. Действительно, впоследствии выяснилось, что опасения относительно некоторых из них были основательны.
Перехожу теперь непосредственно к истории восстания.
В 10 часов вечера 12 июня я был экстренно вызван по телефону в штаб бригады, которая в то время находилась в районе военных действий, в селе Каваши. Я отправился туда с Особо-Уполномоченным Комитета обороны Петрограда Артемовым. Там меня встретили комиссары Кронштадта с тревожным для них известием, что 1-й и 2-й крепостные полки с приданными к ним частями отказываются перейти в наступление, отданное штабом бригады.
Солдаты при этом не только отказывались привести приказ в исполнение, но еще и угрожали применить силу оружия против тех, кто будет принуждать их к этому наступлению. От них при этом поступали довольно иронические предложения коммунистам и комиссарам самим перейти в наступление, если им это так нравится. <...>
Как только меня поставили в известность о происходящем на фронте, у меня забилось радостно и тревожно сердце. «Начинается», теперь уже это то «настоящее», чего мы ждали и для чего работали. Однако приходилось продолжать игру и снять маску было еще не время. На образовавшемся совещании решено было затребовать специальные коммунистические части из особо испытанных и верных элементов для водворения порядка и ареста зачинщиков в вышедших из повиновения полках. Главный комиссар Кронштадта Ильин, принимавший участие в совещании, лично затребовал эти части.
Итак, как будто, первая часть восстания выполняется силой событий, без всякой инициативы с нашей стороны. Комиссары и коммунисты должны быть арестованы, — вот они и идут сами к нам в руки, в форт Красная Горка, как мышь в мышеловку!
Однако допустить коммунистов пройти в полки и арестовать зачинщиков — это значило бы привести к разрушению всего плана восстания. «Прибывшую группу нельзя пустить дальше форта и там же их переарестовать». Такова была мысль, немедленно мелькнувшая в моем мозгу. Поэтому, согласившись со всеми принятыми на совещании мерами и успокоив кстати присутствовавших, я помчался к себе на форт.
Вызвавши к себе своего помощника кап. Лощинина, я объяснил ему все происшедшее в полках и рассказал ему о совещании, в котором участвовал в селе Каваши. Я приказал ему быть готовым к перевороту, назначив его в 2 часа ночи, начав с ареста всех комиссаров.
Я получил извещение, что карательный отряд коммунистов численностью в 120 человек прибудет на форт приблизительно к 3-м часам ночи. В 3 часа ночи поезд с коммунистами из Кронштадта показался на территории форта.
Железнодорожный путь делает там петлю, и первая остановка была как раз против дома, который я занимал как комендант крепости. Из поезда вышел один человек, затем поезд с отрядом коммунистов отправился далее на конечную станцию, для того чтобы доставить подавителей восстания непосредственно в солдатские части.
Я знал по прошлому опыту, кто были эти люди... В подобные отряды набирались либо слепые фанатики, либо отъявленные негодяи, палачи по призванию, но и те и другие необыкновенно мужественные, легко идущие на смерть люди.
...Ко мне постучали. Когда открылась дверь, я увидел на фоне брезжущего серовато-зеленым светом неба белой ночи севера человека хорошего роста в длинной кавалерийской шинели (которая так полюбилась большевикам), вооруженного до зубов. «Товарищ комендант, я явился к Вам для инструкции во главе карательного отряда из коммунистов для подавления восстания в 1-м и 2-м Кронштадтских крепостных полках».
Мог ли ожидать этот человек того, что произошло впоследствии? Он говорил с Неклюдовым, тем самым комендантом, добровольно явившимся на Форт обратно из отпуска, проехав ряд областей, занятых белыми! Тем самым товарищем Неклюдовым, что явился на форт в один из самых тяжелых и критических для советской власти моментов и стал затем во главе красного форта. Я подошел к нему вплотную. Его лицо, лицо умного хищника отражало на себе серьезность момента. Я ничего не ответил ему, пристально смотря в его глаза.
Передо мной был один из «тех», через руки которых прошло за время революции столько невинных жертв. Он не колебался, когда приказывал отвести к стенке или бросить в грязную воду порта столько стариков и юношей. Сколько крови видел он за это сравнительно короткое время, сколько рук подымалось к нему, моля о пощаде и, может быть, иногда из милости или чтобы ускорить дело, он сам направлял из своего нагана coup de pitie. Он стоял теперь передо мной, в 50 сантиметрах расстояния, и он был в моей власти. «Я возьму тебя живым», — думал я, продолжая пристально смотреть ему в глаза. Но его все-таки нужно было взять, — живым, я знал, он не сдастся, он еще будет рвать врага перед смертью!
Я не ждал его прихода, оружия не было у меня под рукой. Перед тем, чтобы схватить его, нужно было вырвать у него клыки.
«Вы и Ваши люди вооружены хорошо? Предстоит серьезное дело, товарищ».
— Да. У всех револьверы и шашки.
«А Вы лично?» — продолжал я как можно хладнокровнее.
— Вот видите, — отвечал он, указав глазами на свой наган, висевший на боку в кожаной кобуре.
«А он заряжен, Ваш наган? — спросил я с показным любопытством, — можно посмотреть?»
— Пожалуйста, — сказал он, улыбнувшись.
Я нарочно медленным движением взял в руки тяжелый револьвер и затем незаметно отстегнул карабин, прикреплявший его к шейному шнуру. Отступив на шаг, я быстро поднял дуло нагана и направил ему в грудь.
«Руки вверх», — произнес я громко и раздельно. Он отступил, но рук не поднял. На его лице было самое наивное удивление. — Вы шутите, — начал было он.
«Руки вверх», — произнес я еще внушительнее и еще раз-дельнее. Он повиновался. Он понял, в чем дело.
Я заставил его перейти к письменному столу и стал так, чтобы стол нас разделял, не спуская с него револьвера. Затем я нажал кнопку звонка и, передав наган явившемуся вестовому, передал приказ для присылки людей, чтобы арестовать начальника карательного отряда. В это время происходил арест и самого отряда. Вдоль деревянной платформы были расставлены пулеметы. Когда коммунисты стали выходить из вагонов, был отдан приказ: «бросай винтовки». Раздалось щелканье взводимых пулеметных затворов, а затем и стук бросаемых винтовок. Все коммунисты были отведены в одно помещение людьми пулеметной команды.
Интересно, что когда туда был приведен их начальник, арестованный мной, на него набросились его люди и избили его, обвиняя своего начальника в измене.
Затем я приступил к передаче приказаний по телефону во все отдельные части, вызывая их командиров, сообщая им о происшедшем перевороте и приказывая произвести немедленный арест всех комиссаров и коммунистов, находившихся в их частях.
Не было ни одного случая отказа в повиновении, и вскоре стали поступать на форт арестованные. Всего их было 357 человек. Необходимо было, на случай неудачи восстания в Петрограде, обезопасить себя со стороны суши. Полковника Делль я назначил начальником сухопутной обороны крепости.
Затем я сообщил в Кронштадт начальнику штаба Балтийского флота Рыбалтовскому о совершившемся перевороте. Рыбалтовский ответил, что будет произведено должное. Через некоторое время он мне позвонил, что все кончено.
К 7-ми часам утра весь гарнизон крепости Кронштадта и его форты, как-то: Обручев, Риф и Тотлебен, Константин, а также весь флот поднял восстание и арестовал всех комиссаров.
К сожалению, мне неизвестно, что происходило в это время в самом Кронштадте. Я послал два радио, одно русскому Флоту, а другое английским судам, поздравляя с переворотом. В радио англичанам я добавил кроме того, что прошу поддержки. Она не пришла никогда...
Утро прошло в переброске перешедших и восставших частей на новые позиции. В районе Ораниенбаума-Систо-Палкино произведены были аресты всех чрезвычайных комиссий.
Казалось, что дело выиграно и что достаточно отправляемой минной дивизии в составе нескольких миноносцев в русло Невы, чтобы поднять восстание в Петрограде.
Надо добавить, что, по полученным сведениям, в столице также находились под гипнозом присутствия англичан на северной стороне залива. Однако в 2 часа дня в ответ на мое требование коменданту Артамонову сдать город и гражданские учреждения на рейд вышел дредноут «Петропавловск» и открыл огонь по Форту «Красная Горка».
Это был действительно удар грома с ясного неба, и с этого момента начинается второй акт трагедии.
Значит, в конце-то концов на кораблях и в порту взяли верх большевики. Большевики, однако, были и у нас на форту, но, очевидно, в Кронштадте и на кораблях не удалось создать той атмосферы доверия и той готовности к перевороту по одному знаку, какая царила у нас... <...>
Я снова снесся с Кронштадтом по телефону и вызвал коменданта Артамонова. Впоследствии я узнал, что во время его разговора со мной рядом с ним сидел чрезвычайный комиссар, присланный из Смольного... С наведенным на него дулом револьвера и державший у своего уха второй телефонный приемник, так что ни одного слова из нашего разговора не могло ускользнуть от него. Но, как я упомянул выше, это обстоятельство сделалось мне известным лишь много позже, когда я уже покинул Россию.
Тогда же меня чрезвычайно поразил тон, с каким Артамонов говорил со мной по телефону. Каждое его слово диктовалось комиссаром. Я дал ему 40 минут на размышление, угрожая в противном случае открыть огонь по городу и самым важным пунктам из 12-дюймовых орудий. Через некоторое время Кронштадт попросил продления срока. По истечении его я открыл огонь по штабу крепости, минной лаборатории, военной гавани, артиллерийской лаборатории, складу мин на форту «Петр» и пароходному заводу.
В ответ на мой обстрел я получил уже два залпа, потому что к «Андрею Первозванному» присоединился дредноут «Петропавловск». Условия стрельбы не были одинаковы для обеих сторон. Во-первых, против меня действовали 12 двенадцатидюймовых орудий «Петропавловска» и 4 двенадцатидюймовых «Андрея Первозванного», а во-вторых, отвечать мы могли только при корректировке стрельбы с привязного аэростата. Дело в том, что крепость была устроена для врага, наступающего на Петроград, а не из Петрограда, благодаря чему обстреливавшие нас суда, подходя с правого фланга и оставаясь на определенной дистанции, были недоступны для орудийных наводчиков. Тем не менее, судя по последующим донесениям, наша стрельба оставалась довольно точной, в особенности хороши были попадания по еще более отдаленному Кронштадту, где наши снаряды ложились в непосредственной близости от намеченной цели. Лица, перешедшие после Кронштадтского восстания 1921 г., передают, то выстрелы с Красной Горки посеяли в городе панику. Части войск, составлявшие гарнизон Кронштадта, стали было уже колебаться и, кто знает, достаточно может быть было еще нескольких выстрелов, чтобы и Кронштадт выкинул знамя восстания!
У меня, однако, не хватило силы воли обстреливать дальше мирный город. Каюсь, что теперь я иного мнения, когда вспоминаю о гекатомбах невинных жертв, принесенных большевиками на алтарь революции в последующие годы.
Вернусь к своему изложению. Горизонт продолжал сгущаться. Стали поступать донесения, что к Ораниенбауму стягиваются пехотные части Петрограда и броневые поезда.
Красная Горка затягивалась в тиски с моря и суши. <...>
Но не все казалось потерянным. Ведь там, на западе, у пограничных с фортом деревень продвигаются белые, а по ту сторону залива — английский флот; придет же он, наконец, сдержит свое обещание!
Для парализования натиска с востока были переброшены две полевые батареи из состава артиллерийского дивизиона в сторону Ораниенбаума, а открытым двенадцатидюймовым батареям было приказано разбить железнодорожную станцию Ораниенбаума и Спасательную. Стрельба велась на 20-верстном расстоянии и корректировалась с привязного аэростата.
Обе станции были разрушены.
Во время обстрела Ораниенбаума, как потом выяснилось, на путях стоял блиндированный поезд, в котором находился сам Троцкий. Поезд им удалось оттянуть из сферы огня.
На второй день бомбардировки к нам передался небольшой тральщик из Кронштадта, «Китобой», водоизмещением в 150 тонн. Его командир передал секретный код и план минных заграждений у входа в Кронштадт. Затем «Китобой» прошел к линии союзных нам судов. Впоследствии я встречал в Ревеле его командира. Любопытная подробность. Когда в 1920 г. «Китобой», идя в Крым к Врангелю, стоял в Копенгагене, туда же прибыл один из самых больших в мире военных кораблей — английский дредноут «Худ» (Hood) в 42 ООО тонн. Однажды на «Китобой» явился старший офицер «Худа» и объявил этот корабль английским призом, имевшим место под Кронштадтом в 1919 г., предложив командиру спустить андреевский флаг и заменить его английским. Здесь была, так называемая, «ударная тактика». Расчет был на то, что командир будет настолько ошеломлен этим требованием, что слепо повинуется. Такова была, между прочим, обычная тактика оккупирующих английских начальников на русской территории.
Здесь, однако, дело обернулось иначе. Командир «Китобоя», старший лейтенант Ферсман, ответил англичанину, что он сдаст свой корабль «после боя». 42 ООО тонн против 150 тонн!
На этом инцидент был исчерпан. Ясно, что ни о каком бое в Копенгагенском порту в мирное время не могло быть и речи. Но сам по себе этот случай чрезвычайно характерен.
Артиллерийское состязание между «Петропавловском» и «Андреем Первозванным» с одной стороны и «Красной Горкой» с другой продолжалось уже два дня. Все постройки на территории Форта (около 20) сожжены. Все живое переведено в бетонные погреба. Ежеминутные разрывы огромных снарядов. Солнце скрывается, заволоченное желтыми облаками окислов азота. Тучи песка, поднятые взрывами, образуют густую завесу.
В бетонных казематах орудийных башен — непрерывная работа. Дневной свет туда не поступает, день и ночь горит электричество и благодаря этому утеряна мера времени.
Сколько прошло минут, или часов, или дней, с тех пор как в первый раз рвануло огромное орудие, пославшее невероятный снаряд в Кронштадт к своим, за свою Родину, за ее освобождение.
Тела пушек так раскалены, что страшишься за разрыв снаряда в самом дуле. Артиллерийская прислуга работает обнаженной, качаясь от адской жары. Там, наверху, рвутся вражеские снаряды, пущенные из русских судов и русских пушек, которые все же не смогли повернуть в сторону Смольного.
От их разрывов стонут и сотрясаются стены башен, но они не уступают, они держат, они достаточно крепки! Перебивает водопроводную трубу, нет воды, жажда мучает нестерпимо. К жажде присоединяется голод. Разбита хлебопекарня, нет хлеба! А помощи нет. Той помощи, которую обещали.
На второй день приходит радио Зиновьева. В нем обещается пощада всем восставшим, если немедленно прекратят стрельбу. Можно видеть из самого факта присылки этого радио, что большевики очень боялись разрушения Кронштадта, потому что, помимо материального вреда, видели в этом огромный моральный фактор воздействия на колеблющиеся массы солдат и матросов. Еще раз повторяю, что выказал себя недостаточно сильным и недостаточно проникнутым правилом a la guerre comme a la guerre. Через два года, в зимнее время, один, без союзников, имея против себя противником в этот раз уже красную Красную Горку, он выбросил знамя восстания!
На третий день к стрелявшим судам присоединяется третий корабль. Когда-то славный корабль гвардейского экипажа, крейсер «Олег». Но он ничего не может прибавить более страшного к создавшемуся аду.
Артиллеристы, как загипнотизированные, продолжают с воспаленными глазами наводить, стрелять и вновь заряжать. Они, как влюбленные в свои страшные орудия, не могут отойти от них хоть на время, для отдыха. Приходится их отводить силой.
На третий день обстрела, к вечеру, под сильнейшим артиллерийским обстрелом на форт прибыл офицер какой-то ин-германландской части. Он еще раз подтвердил помощь со стороны английского флота и белых партизанских отрядов, но требовал гарантий с нашей стороны.
Узнав, что у нас сейчас находится около 350 человек комиссаров и коммунистов, он потребовал их в обмен на продовольствие, в котором мы так нуждались и которое, по его словам, уже находится в пути. Я поставил его в известность, что пленные нужны для обмена на тех белых, которые могут быть арестованы или уже арестованы в Кронштадте и Петрограде, о чем я, между прочим, уже послал телеграмму Зиновьеву. Ингерманландец заявил, что «с головы пленных не упадет ни один волос».
Все эти люди были отведены под конвоем наших солдат в село Калищи в 8 верстах к западу от форта и сданы под расписку этого ингерманландца.
Кстати сказать, он попросил, уезжая, моего верхового коня, которого я больше никогда не видел.
Перед отъездом он еще заверил нас, что в 2 часа ночи подойдет английский флот.
После этого посещения мы снова почувствовали себя окрыленными. Стрельба с судов как будто затихала, «Петропавловск» получил повреждение от нашего огня и даже принужден был укрыться в Кронштадтской гавани.
Наступило 2 часа ночи. Обещанный момент. Флот не приходил. Как будто видны были на горизонте какие-то дымы, но они оставались смутными и не увеличивались. Ночь прошла. Настроение начало быстро вянуть. В тылу началось мародерство, которое я подавлял расстрелами.
Около 11 часов на командный пост, в котором я находился, ко мне вошел оборванный, грязный незнакомец. Его нога была забинтована и сквозь повязку просачивалась кровь. К своему ужасу, я узнал в нем начальника восточного участка обороны Гейсберга. Он сделался неузнаваемым за 4 дня, проведенных им в бою. Он подошел к столу, за которым я сидел, и бросил на него свой револьвер со словами: «Он пуст! Последняя пуля выпущена мною в того, кто последний оставил фронт. Теперь там больше никого нет. Не понимаю, почему большевики не продвигаются вперед. Фронт открыт».
Я вызвал к себе начальника всей обороны полковника Делль, с которым вместе обсудили положение. — Форт надо было покинуть.
Я отдал приказ об отступлении. Ждать дальше помощи со стороны англичан или белых было бесцельно.
Все, что возможно было увезти с собой, было увезено: автомобили, легкие орудия, пулеметы и патроны. Был взят с собой даже привязной аэростат с его техническим оборудованием.
Ни на одну минуту, однако, мне не приходило в голову взорвать укрепления перед отходом. Все казалось, что уходим не окончательно, что мы еще вернемся.
(Лучше было бы все же взорвать, как показали последующие события. Через 2 года, когда началось знаменитое Кронштадтское восстание 1921 г., Красная Горка обстреливала мятежников.) Когда последний грузовик с вывозимым скрылся, я отдал приказ привести в негодность орудия, но не окончательно. Опять-таки, надежда на возвращение! Из крупных орудий вынимались запалы и ударники, а из легких замки. Все это зарывалось в землю.
Приказ был отдан. Артиллеристы прощались с оставляемыми ими орудиями, еще не успевшими остыть после четырехдневного непрерывного боя. После огромного напряжения для них наступил покой, и нервы сдали от резкого контраста. Многие из солдат плакали, прощаясь с орудиями, как с живыми. Проводив последнего человека, я с небольшой кучкой добровольцев вернулся опять на форт. Я не чувствовал себя в силах расстаться с ним сразу. <...>
Корабли красного флота, хоть редко, но еще стреляли. Вся площадь форта была изрыта колоссальными воронками. Деревянные строения его были сожжены, а прекрасный зеленый лес, окружавший форт, теперь представлял из себя трагическую картину. Его деревья были расщеплены, раздавлены, вырваны с корнем.
Перебегая от воронки, вырытой снарядом, к воронке, мы пришли к батареям. Сопровождавшие меня добровольцы вновь пустили в ход электрическую станцию и дали освещение. Мне удалось забрать с собой секретные планы и карты.
На форту не оставалось ни одного живого существа, кроме нас. Красные не наступали. По-видимому, они боялись, что форт заминирован.
Затем мы окончательно покинули Красную Горку, с которой у нас было связано столько надежд и где было потрачено столько сил, моральных и физических.
Через 2 дня только красные вступили в крепость.
С этого момента начинается новый период, который послужил заключительным аккордом эпопее «Красная Горка - Северо-Западная Армия».
Из форта Красная Горка вышло 6000 человек с огромным техническим имуществом.
Гипноз ли власти, ложное ли убеждение в могуществе белых отрядов или что другое, чему я не могу сейчас дать точного определения, но всю эту массу живой силы я направил в распоряжение штаба корпуса генерала Родзянко. Таким образом, вместо того, чтобы самому с таким количеством испытанного, закаленного и преданного войска образовать ядро белой армии, я влил 6000 своих людей в неорганизованные, разноплеменные, неспаянные части.
Было еще одно обстоятельство — известие о ближайшем прибытии генерала Юденича для вступления в командование и обаяние его имени, про которого говорили, что он никогда не знал поражения.
Было ясно, что против большевиков не могло действовать одновременно несколько частей, не связанных общим командованием, и я, не колеблясь, подчинился высшему в чине.
Во время моего свидания с ген. Родзянко выяснилось, что он был совершенно неправильно информирован о всем происходящем на Красной Горке и мой приход был для белых не только неожиданным, но даже до известной степени враждебным, потому что, как оказалось, генерал даже собирался меня предать суду.
Таков, правда, был обычай по отношению к передававшимся на сторону белых частям красной армии.
Однако стоило лишь мне указать генералу Родзянко на присутствие на его территории 6000 человек, слепо мне повиновавшихся и видевших во мне одном своего начальника, как вопрос о суде отпал немедленно.
Разочарование следовало за разочарованием. Оказалось, что нет налицо продовольствия для нашей армии. К счастью, эстонское военное командование, после обмена телеграммами, пошло навстречу, и все необходимое было добыто.
Затем мы с ген. Родзянко отправились к месту расположения моих частей, где им был устроен смотр.
Из пехотных частей был образован Красногорский полк, часть артиллеристов пошла на пополнение уже существовавших батарей, а из другой части были сформированы еще три батареи.
Из матросов был создан Андреевский полк по имени Андреевского морского флага.
Матросы были необыкновенно мужественными людьми, дравшимися героически, безразлично, на каком фронте бы они ни находились. Впоследствии весь Андреевский полк погиб на подступах к Ямбургу.
С моими частями корпус ген. Родзянко образовал настолько крупную единицу, что ген. Юденич, до того сидевший в Гельсингфорсе, прибыл в Ревель и принял командование этой новой армией. Так родилась Северо-Западная Армия.
Мне самому была предложена должность начальника штаба 3-й дивизии. Как раз в этой дивизии находился мой Красногорский полк, с которым я не хотел расставаться.
Перед своим наступлением на Петроград ген. Юденич вызвал меня к себе для того, чтобы посоветоваться относительно обратного занятия Красной Горки.
Я не терял связи со своей бывшей крепостью и был прекрасно знаком с настроением его гарнизона. При победном наступлении ген. Юденича не было никакого сомнения относительно ее обратного перехода. Но для меня было также ясно, что крепость может быть взята лишь русскими частями.
Как раз в этом пункте мы не могли столковаться с ген. Юденичем. «Военное эстонское командование берет на себя задачу овладения крепостью, а англичане будут помогать мониторами».
Я возразил, что мониторы ничего не смогут поделать против 12-дюймовых крепостных орудий с превосходящей их дальность полетом снарядов, а относительно участия эстонцев и ингерманландцев у меня уже создался печальный опыт.
Мне сделалось известным, уже по оставлении крепости, что командир Ингерманландского полка, на фронт которого были посылаемы мною люди для связи с белыми, расстреливал их. Очевидно, тут не обходилось без участия некоторой антипатии по отношению к русским.
К сожалению, мне не удалось со своими частями занять Красногорский участок.
Вышло все, как я ожидал. С Красной Горки началось обстреливание Юденича. Эстонский отряд не мог продвинуться вперед и как бы прирос к одному месту в 8-ми верстах от крепости.
Из-за угрозы тылу армии пришлось начать отступление. Все же перед этим я был послан ген. Юденичем на разведку, для выяснения обстановки, под Красную Горку. Я отправился туда с двумя морскими офицерами. При возвращении мы были арестованы эстонцами и приговорены эстонским адмиралом Питка к расстрелу. Спасены были чудом.
Это было знаменательно для окончания всего нашего предприятия, работа, огромное напряжение воли, героизм, жертвы людьми, разгром Красной Горки после чудовищной, неслыханной артиллерийской дуэли, оставление ее всем гарнизоном, наступление Юденича, близость завладения Петроградом — все это запуталось в паутине сложных человеческих и международных политических отношений <...>.
Остались лишь могилы расстрелянных заложников и убитых в братоубийственном бою.
Источник: Библиотека-фонд «Русское Зарубежье». Архив Л.Ф. Зурова. Папка 4 - 13. Л. 43 - 65.
