Нео-Сильвестр Г. Батько Булак-Балахович (Рассказ судебного следователя)
Раньше жестские явления средних веков скрашивала романтика с ее рыцарством, защищавшим христианскую веpy, вдов, сирых и убогих, а ныне и этого, как общее правило, нет.
Впрочем, бывают и исключения, хотя эта романтика некоторым понимается как-то весьма своеобразно. Об одном таком современном «рыцаре» я и хочу рассказать.
Эта личность, занимавшая ответственное положение, увлекалась романтикой еще с гимназических времен и считала своим признанием следовать по стопам любимых ею героев средних веков, особенно она увлекалась образом Тараса Бульбы. Личность эта была - командир кавалерийского полка Булак-Балахович.
Наступившая сразу же после первой мировой войны гражданская смута предоставляла удобный случай для него осуществить хотя бы отчасти свои мечты.
Откуда появился у нас в Луге кaвaлepийcкий полк Булак-Балаховича - точно не знаю, - Луга во время гражданских войн была своего рода проходным двором для всевозможных военных частей, распропагандированных большевиками российских армий.
В нашем городке эти части надолго не останавливались: как только в городе было пожрано все, что можно было пожрать, пришельцы исчезали дальше в Петербург. Но полк Булак-Балаховича остановился у нас, как будто, на более продолжительное время и выявлял быть тенденции быть хозяином как бы завоеванного им города, что, конечно, весьма не нравилось председателю Лужского Совета товарищу Сондзону, представителю партии большевико.
Особенно этому председателю была неприятна лихая посадка кавалеристов, которые с казацкими шапками набекрень гордо проезжали на лошадях по улицам города Луги, вызывая восторженные взгляды и вздохи местных горожанок, возвращавшихся с работ. Дело в том, что Сондзон, бывший местный портной «из Парижа», до прихода этого полка, реквизировал в одном имении уезда великолепную белую лошадь и решил использовать ее для верховых поездок на митинги. После десятаго падения с лошади он вообразил себя настоящим кавалеристом и часто появлялся на верхом на коне.
Особенно любил он произносить речи к лужскому пролетариату, сидя на лошади. Одно было неудобно, что во время самой патетической части его речи нетерпеливое животное вдруг начинало выкидывать кавалерийские выкрутасы, после которых оно срывалось с места и под смех публики мчалось вскачь в конюшню, не взирая на отчаянные махания всадника руками и ногами.
Вскоре балаховцы подняли на смех гope-всадника Сондзона и прозвали его почему-то «генералом Скобелевым в ермолке».
Командир полка Булак-Балахович был красивый мужчина лет сорока трех, среднего роста, плечистый, с черными, как смоль, усиками, которые он, сидя на лошади, любил покручивать правой рукой, а левой подбоченивался, как полагалось лихому кавалеристу.
Появлялся он у нас на главной улице в сопровождении свиты из пяти-шести офицеров, среди которых особенно выделялся длинный и худой брат Балаховича - Юзик и адъютант командира - ротмистр Аксаков с выхоленной черной бородкой и сверкающими белизной зубами.
Кавалеристы-солдаты обращали на себя внимание не только постоянно опрятной формой и казачьими шапками с желтым верхом, но и дисциплинированностью, что в то время было уже редкостью. Почти все были молодые люди и многие из них производили впечание юнкеров. Все они звали своего командира «батько». Как я впоследствии узнал, так называли солдаты своего начальника, во-первых, потому, что они любили его, как отца родного, и во-вторых, потому, что командир терпеть не мог, когда его называли «товарищ командир», как этого требовало новое военное начальство. Впрочем, трудно было разобрать, кто был непосредственным начальством батьки Балаховича.
В это время я из судебного следователя царского времени превратился волею судеб в начальника угрозыска города и уезда Лужского. На мне лежала главная задача бороться с преступностью, что в то время было очень трудно.
И вот ко мне вдруг стали поступать жалобы на кавалеристов Балаховича, мол, «урезоньте, господин товарищ, балаховцев, этих желтошапочников, шалят в отородах - партиями снимают наш урожай: картошку, капусту и прочие дары нашего мозолистого труда».
Звоню к батьке: так и так, товарищ командир, поступают жалобы на ваших ребят; снимают урожай на огородах, примите меры воздействия...
А он в ответ: «не по адресу обратились!...»
- Как так не по адресу! Вы же командир! - удивляюсь я.
- Так не по адресу: обратитесь к «генералу Скобелеву в ермолке».
- Как вы сказали? К какому генералу Скобелеву? - переспрашиваю я в недоумении.
- К главе Совета собачьих... тьфу, чёрт!.. - выругался смачно в телефон батько: «ну, совета солдатских и прочих депутатов, к этому Сондзону, пусть дает моим людям провиант и прочее, тогда и не будет реквизиций в огородах...»
— Все это хорошо, но при чем тут городское население? - задаю я вопрос.
— А при том, что за деяния своего председателя совета отвечают избравшие его, таков закон здравого смысла!... Да вы знаете тех, кто жаловался вам на моих людей?
— Нет, лично не знаю, да и зачем знать? - спрашиваю я.
— А вам следовало бы знать! Ведь эти, так называемые потерпевшие, все родственники и единомышленники этого Сондзона, Они все бусурманы и поднимают гвалт... я справедлив и дал строгий приказ моим людям при набегах не трогать огороды мирного населения...
- Так, так, но ведь Сондзон арестует ваших людей!...
- Пускай только попробует! — разнесем всю милицию по кирпичикам, а самого председателя повесим на фонаре! — закончил угрозой суровый батько.
Действительно, дня через три милиция в числе десяти человек нагрянула, по предписанию председателя горсовета, на трех балаховцев, занятых срубкой голов капусты у местного зубного врача, ярого коммуниста, и пыталась обезоружить их, но в это время, как бы случайно, проезжал мимо огорода батько со свитой, конечно, он был уже предупрежден о появлении гормилиции. Он остановился у огорода, где происходила свалка милиции с тремя балаховцами.
— Ну, ребята, что и как? Кого и за что нужно бить? - грозно крикнул он словами своего героя Тараса Бульбы.
Ответа он не получил, так как милиционеры, увидев отряд балаховцев, во главе самого батьку, оставили преступников с их капустой и бросилсь в рассыпную во дворы под оглушительный хохот балаховцев.
Рассвирепевший председатель Сондзон посылал в Петербург уже третью телеграмму с просьбой немедленно убрать Балаховича, не ручаясь, в противном случае, за порядок в Луге. Но ответа на вопли Сондзон не получал: видно там не до него было!
Еще хуже для советов происходило в деревнях уезда: там, где только появлялись отряды балаховцев, якобы для «водворения порядка» при оказанном населением сопротивлении заградительным отрядам, там вспыхивали настоящие восстания, причем большей частью получалось так, что убитыми оказывались коммунисты или члены комбедов.
Балаховцы после «горячего дела» с веселыми песнями возвращались в Лугу с отбитыми у заградительных отрядов продуктами - зерном, мясом и хлебом.
Наконец, в Петербурге обратили внимание на кавалерию батьки и конечно, там решили убрать буйного командира, но у последнего были в столице свои люди, и он покинул Лугу тогда, когда он это нашел нужным, а не большевики в Смольном.
И только в конце октября, на радость совдепа, части Балаховича стали постепенно покидать наш город и подаваться в сторону Торошино, где уже была граница с немцами, занимавшими тогда город Псков.
В это время я, получив сообщение полиции станции Струги-Белые об убийстве одного железнодорожника, отправился с местным судебным врачем на место происшествия.
Сели мы в вагон второго класса около двух часов дня. Было довольно холодно, видно, вагоны давно не отапливались. В нашем отделении против нас сидели только трое мужчин в кожаных куртках, один из них был военный, что было видно по его выправке. У каждого из них сбоку висел кольт.
Они говорили между собою довольно тихо, причем этот военный пользовался особенным уважением товарищей, так как последниe слушали его с особенным почтением и даже с каким-то подобострастием, быстро соглашаясь с его мнением. Раза два я слышал в их разговоре имя Булака.
На следующей станции — остановка дольше обыкновенного. На платформе шумно. В чем дело? Подхожу к окну - вижу вся платформа занята балаховцами в характерных шапках с желтым верхом. За станцией взвод балаховцев с древками. Слышу команду «Сми-и-ир-н-о!» Затем - дружное «У-р-а-а! батько» и поезд медленно двинулся дальше.
Минуты через три в наш вагон с шумом и бряцанием сабель вваливаются балаховцы: впереди шел солдат с большим ящиком казеннаго образца на правом плече, за ним — второй с запечатанным вещевым мешком, третий, рыжий детина, тоже нес ящичек из жести под замком, позади брат батьки Юзик, затем адъютант [[|Аксаков Павел Александрович|Аксаков]] с портфелем в руках и, наконец, сам батько с веселым выраженим на лице. Увидев нас, он остановился и сделал под козырек:
— Здравствуйте, товарищ командир, куда это вы, как будто покидаете нас? - спросил его доктор, сидевший ближе к проходу.
— Как видите, казну понесли: не оставлять же ее здесь! Мы к немцам подаемся: здесь один кавардак! - раскатисто засмеялся батько. Мы и все пассажиры в вагоне тоже стали смеяться, считая слова батьки за шутку. Улыбались и наши мрачные соседи.
— Какого дьявола нам здесь еще ждать!... Мы вольные казаки, ей-богу, мы едем!.. Ну, до скорого свидания! - крепко пожал он руки и пошел в последнее купе, где, видимо, были резервированы для него места. Вскоре оттуда послышались звон стаканов и шумная беседа. Через полтора часа поезд остановился на станции Струги-Белые. Мы вышли на платформу, где увидели балаховцев и эскадрон кавалерии у самой станции, а дальше друпе отряды «желтошапочников».
Горнисты затрубили встречу.
— Смирно! Господа офицеры! — раздалась команда при выходе батьки из вагона.
Мы и трое столичных с кольтами некоторое время с любопытством смотрели на процедуру встречи батьки. Затем батьке подвели вороного коня, на которого батька легко вскочил. Лошадь радостно заржала и, почувствовав на себе хозяина-седока, легко загарцевала перед эскадроном.
Командир что-то сказал, что именно мы не слышали, так как он говорил спиною к нам, и притом не очень громко, но кончил свою речь словами, который мы ясно слышали:
— Итак, ребятки, с Богом! Смелыми Бог владеет! Вперед! - и уже через минуту балаховцы во главе со своим батькой скрылись за поворотом улицы, лишь цоканье копыт лошадей давало знать, что бешено мчится кавалерия, удаляясь к западу.
Я отправился с доктором и двумя агентами на место преступления — в трактир, где лежало тело убитого железнодорожника.
Там я провозился с обследованием места происшествия и допросами несколько часов.
Наконец, дело было кончено. Вечерний поезд уже отбыл в Лугу, с ним уехал доктор, а мне с двумя агентами пришлось ждать ночного поезда.
Мы отправились в комнату дежурнаго, где я вскоре в тепле и задремал. Проснулся я что-то через час от громкого и властного окрика: «Товарищ начальник, где тут у вас прямой провод с Ленинградом?»
— Здесь, в соседней комнате, а что вам угодно?
— Я должен по служебным делам немедленно говорить с товарищем Урицким... я его помощник...
С любопытством повернул я голову к входной двери. Смотрю в нашу комнату вошли трое наших спутников - все с взволнованными лицами. Старший - военный, прошел в аппаратную, откуда вскоре мы услышали, к сожалению, в отрывках следующий, крайне интересный разговор.
— Все было сделано, товарищ начальник, но... но поздно: этот изменник - Балахович терроризовал всю местность и у Торошино перешел границу... к немцам!.. Мы молча переглянулись друг с другом.
— Да, мы энергично ведем расследоваше... Да, конечно, останемся здесь! Подробности лично доложу... Все было сделано... Слушаюсь! Тут к станции тихо подкатил поезд, и мы быстро вышли из комнаты дежурного. Уехали мы, оживленно обсуждая происшедшее. Через несколько дней я узнал подробности этого крайне смелого перехода батькой границы к немцам.
Оказывается, те «товарищи» с кольтами, в присутствии которых батько громогласно объявил о предстоящем переходе всего полка через границу, были эмиссары, командированные революционным штабом из Ленинграда арестовать батьку и его штаб. В распоряжении эмиссаров были два полка, стоявшие в Лужском уезде: артиллерийский и Изборский пехотный; когда балаховцы двигались походным порядком и с песнями к пограничной станции Торошино, то Изборский полк после обмена речей с батькой отказался арестовать последнего, а артиллеристы после митинга объявили себя нейтральными, и балаховцы с музыкой перешли границу, причем батько торжественно обещал вскоре вернуться и расправиться с большевиками.
Вторая моя встреча с батькой состоялась уже во Пскове, куда я был переведен после оставления города немцами. События тогда мчались скачками.
Гражданская война опустошала Poccию, и мечтой моей было податься, как можно скорее, на запад, чтобы только выбраться из полосы беспрерывных боев, грабежей и бесправия.
Большевики, однако, не долго хозяйничали в Пскове: в мае 1919 года эстонские части, во главе с полковником Лайдонер, заняли Псков, и я с семьей остались там.
Через неделю после вступления эстонцев в седой Псков слышу я на улице любимую песню балаховцев «Как ныне сбирается вещий Олег». Открываю окно. Смотрю, по улице с развернутыми знаменами медленно двигается полк Балаховича. Обмундирование у солдат новенькое. Впереди на вороной лошади сидит, как всегда подбоченясь, батько и правой рукой щиплет ус, рядом длинный Юзик, а позади ротмистр Аксаков. У всех вид гордый, а на лицах сияют улыбки, как полагается победителям.
«Мы победили, - враг бежит!..
Так громче музыка...»
О, слава военная! - подумал я, - ты кратковременна, как дым!
Я уже знал, что Псков незначительными силами белых удержан быть не может, и скоро нам всем придется «по стратегическим соображениям» рысью двигаться на запад. Ведь мы все — жалкая кучка по сравнению с полчищами большевиков.
Но бойцам это не важно! Ни в какой иной профессии, кроме военной, не ценится так дорого настоящий момент: «хоть миг, да мой!», - вот лозунг настоящего вояки. Оказывается, полк батьки уже несколько недель участвовал в с большевиками и последнее время стоял под Псковом, ведя беспрерывные сражения с красными.
В Псков вступил полк Балаховича для замены эстонских частей, которые возвращались на отдых в Эстонию, а батько должен был следить за порядком и охранять город до прибытия корпуса ген. Арсеньева.
И вот тут-то батько и воспользовался случаем обратить город в своего рода Запорожскую сечь.
Я думаю, что кратковременное пребывание батьки в Пскове было для него одним из самых счастливых, наиболее приблизившим его к подвигам легендарного Тараса Бульбы.
Во-первых, батько почти ежедневно выезжал за город, где вступал в бои с красными и оттуда всегда возвращался с богатой добычей: с пленными, отбитыми пушками, пулеметами и возами, набитыми провиантом.
Вступление в город победоносных балаховцев было обставлено весьма торжественно: впереди ехал батько со свитой, за ним отряд бойцов, захвативших идущих посредине улицы обезоруженных красноармейцев, по сторонам последних шли конвойные с ружьями «на перевес».
Это внушительное зрелище было похоже на триумф римского полководца, вступавшего в Рим, особенно, если было много пленных, большей частью добровольна сдавшихся. Оркестр играл веселый, бравурный марш. Улицы запружены любопытными. И нам, мирным горожанам, порой казалось, что мы побеждаем, и на душе становилось приятно и хорошо. За эти, пусть обманчивые, но приятные минуты, горожане всегда были благодарны батьке, особенно, когда по вечерам для придания бодрости населению в садах играли оркестры, заглушая пулеметную трескотню и орудийную пальбу за городом.
Во-вторых, при штабе своем батько устроил вербовочное бюро, куда принимали добровольных новобранцев на условиях, очень сходных с условиями Запорожской Сечи. Кандидата, правда, не спрашивали, как в Сечи: «во Христа веруешь? И в Троицу Святую веруешь?.. И в церковь ходишь?.. А ну, перекрестись!»
У нашего батьки было проще — без особых религиозных вопросов, ибо само собой понималось, балаховец нехристем быть не мог.
Батько только спрашивал: «большевиков не любишь»?
Нет, - отвечал кратко записывающийся, - иначе не пришел бы сюда.
— За национальную Русь сражаться при всяких обстоятельствах согласен?
— Согласен...
— Ну, тогда заполни анкету и отправляйся в казарму!
Вот и вся церемония! Да, иногда, когда при этом приеме присутствовал полковой казначей, то последний вставлял свой финансовый вопрос:
— Деньги есть?
— Иногда бывают!
— Ну, у нас порядок, дружок, такой: «с друзьями делись, а с врагами дерись!» - со смехом заканчивал порядок приема казначей. Учение, однако, происходило довольно строго: «по довоенному».
Вояки балаховцы были отчаянные - они не щадили жизни врагов, но и своей жизни не жалели. Не мало погибло их в бою. И многие погибли у большевиков от страшных пыток и мучений! Зато и батько круто расправлялся с коммунистами.
Гражданская война ужасна, главным образом, тем, что не признает ни международных конвенций, ни местных военных законов, ни, наконец, правил, установленных Красным Крестом! Она наиболее приближает наше время к жуткому средневековью, а по жестокости часто даже превосходит его.
Проявления средневековой романтики - великодушного прощения побежденному врагу, защиты вдов и сирот и т. п. - в гражданской войне считаются «слюнтяйством» и «буржуазной нежностью». Отступления от этого бывают очень редко и считаются делом частным, в зависимости от настроения вождей, а не обычаем.
Батько, собственно говоря, был партизан, включенный с его полком в регулярный части на правах своеобразной автономии, частное же его мировоззрение было навеяно романтикой, почерпнутой из повести «Тарас Бульба» сочинения Гоголя, которым батько увлекался еще в гимназии.
Под влиянием этой романтики он устраивал на улицах много перевидавшего города Пскова публичные казни, отбросившие нас на несколько веков назад. Устраивал же батько эти казни еще и вследствие наивной уверенности в том, что такая казнь, якобы, отпугнет коммунистов от их подпольной деятельности, а сочувствующих им - от содействия!
В один из теплых, весенних дней пришел я на центральную улицу города, которая, к моему удивлению, несмотря на раннее время, была вся запружена народом. Из разговоров соседей я узнал, что все ожидают казни каких-то преступников-коммунистов.
Из этих разговоров я понял далее, что гражданская война порядком притупила нравственное чувство, граждан, и большинство из них привыкло к самым ужасным системам правления властей, занимавших город, поэтому население относилось ко всему происходящему, если и без сочувствия, то все же с фатальной покорностью, к которой примешивалось, конечно, и острое любопытство.
В ожидании прибытия смертников горожане толковали больше всего о рыночных ценах на продукты, о затруднениях жизни, а некоторые сравнивали режимы оккупационных властей. Молодежь весело болтала, луща семечки.
Короче говоря, картина места казни была весьма схожая с картиной места казни Остапа, талантливо нарисованной Гоголем.
На кронштейнах фонарных столбов висели веревки - таких столбов было пять.
Ждать пришлось недолго. Вдруг все стихло. Головы всех повернулись к началу улицы, где показались верховые балаховцы, сдерживающие толпу, а за ними конвойные с ружьями «на-перевес». По середине улицы шли пять смертников с перевязанными назад руками.
Позади на вороной лошади ехал батько со свитой, далее взвод конных балаховцев. У первого столба, от которого я был довольно далеко, шествие остановилось. Как совершалась там казнь, — я не видел. Я слышал только, что батько что-то говорил среди жуткой тишины.
Затем толпа ахнула, и головьг всех повернулись к столбу, где стояли верховые.
Я тоже взглянул туда и увидал качающшся на веревке труп повешенного.
Шествие двинулось в нашу сторону и тут я видел все, что происходило.
У фонарнаго столба балаховцы остановились. Конвойные тащили к фонарю упирающегося парня лет 25-ти и поставили его около столба, у которого один конвойный бросил табуретку.
Смертник со связанными назад руками сначала пытался было освободиться от пут, но, поняв бесполезность попытки, вдруг как-то застыл на месте и с фатальной покорностью стал смотреть вниз.
К нему подъехал батько.
Толпа замерла. Слышалось только нежное нежное птичек, по-прежнему воспевавших солнечное сияние дня и бытие живущих.
Это пение птичек в такой страшный момент мне особенно врезалось в память!
Я даже подумал: «Господи, жизнь так хороша, а здесь вот она кончается там, у фонаря... За что ее уничтожают?»
«Коммунист?» - прервал мои мысли вопрос батьки.
«Был, а теперича не коммунист», - ответил смертник, не отводя взора от земли, с которой он как будто прощался. — Bсе так говорят, когда попались!.. В Бога-то веришь?
Спрашиваемый молчит.
— Граждане, кто берет на поруки этого человека? - обратился батько к народу, указывая хлыстом на смертника.
Общее тягостное и неприятное молчание... Я заметил, что все сосредоточенно думали и думали, как мне казалось, то же самое, что и я. «Жаль парня, может быть, он и в самом деле теперь не коммуниста. А жизнь-то молодая!.. Ну, а если он притворяется - остался большевиком, да еще шпион и может убежать! Меня арестуют, посчитают за сообщника и засадят в тюрьму, и может быть еще повесят. По нынешним свирепым временам все может случиться! Нет: опасно брать его на поруки!»
— Так, значит, никто не хочет брать его на поруки? - и с этими словами батько поднял кверху хлыстик - роковой знак «повесить»! Стоявшие у столба балаховцы быстро накинули петлю на несчастного, но последний вдруг с каким-то остервенением сильным движении руки освободился от пут и правой рукой рванул петлю, причем сорвал ворот рубашки, обнажив загорелую грудь, на которой висел медный крестик:
— Оставить! - прогремел батько. Толпа замерла.
Поднявшие бледного смертника на табуретку конвойные при этой команде остановились, повернув голову в сторону своего командира.
— Откуда у тебя крест на груди?
— Матка повесила, когда в солдаты уходил, - глухо ответил смертник.
— Счастлив ты! Знать, молитва матки твоей дошла до Бога. Ты свободен! Отпустить его! - приказал батько, трогая поводья. Толпа дрогнула: по ней, хранившей до сих пор гробовое молчание, прокатился одобрительный гул, обратившийся быстро в подлинную овацию по адресу батьки.
— Правильно! Ай, да батько! Оно, действительно, молитва матери - великое дело! - раздавались отдельные возгласы в толпе.
— Ур-а-а! - вдруг прокатилось по улице.
Батько ехал к следующему столбу с довольной улыбкой на лице, держа, руку под козырек. Он знал хорошо, что в глазах народа он сделался героем, и это обстоятельство радовало его.
Большинство зрителей не пожелало больше смотреть на это потрясающее зрелище казни и стало расходиться. Я тоже пошел долой. Обдумывая в пути пережитые во время казни чувства, я поймал себя на мысли, что и я также повинен в том грехе, в котором обвинял толпу, а именно - в праздном любопытстве: ведь я так же, как и все, был как бы загипнотизирован и не был в силах оторвать взоров от смертника, остро переживая его чувства. Только теперь я вспомнил, что во время казни меня несколько раз бросало в жар. Домой пришел я совсем разбитым и больным. Днем я не находил себе покоя, а ночью несколько раз просыпался в холодном поту, видя кошмарные сны. После этого, незабываемого на всю жизнь дня, я пролежал в кровати неделю. Да, бывают такие страшные дела, которые даже видеть нельзя безнаказанно!
Через два дня в Псков прибыл ген. Арсеньев со своим корпусом и публичные казни прекратились. Власть батьки в городе кончилась, и штаб его снова был переведен за город. Вскоре он уехал в Эстонию, откуда через несколько дней снова вернулся и стал показываться на улицах нашего города уже не со свитой, а вдвоем: его сопровождала на белой лошади красивая и изящная женщина в черном костюме амазонки.
По городу ходили слухи, что спутница батьки - его невеста, эстонская баронесса. Она - большая любительница острых ощущений и не раз сопровождала батьку в боях и даже участвовала в опасных перестрелках с красными.
Это препровождение времени батьки с баронессой весьма не нравилось его «сынкам», которые теперь уже редко сопровождали батьку. Псковичи обратили внимание и на то обстоятельство, что балаховцы во время прогулок теперь часто пели песню «Стенька Разин», причем с особенным ударением, так сказать «со слезой» пели ту часть песни, в которой говорится о персидской княжне:
Позади их слышен ропот:
«Нас на бабу променял...»
и весело-задорно звучали их голоса при словах:
И, чтоб не было раздора
Между вольными людьми,
«Волга, Волга, мать родная,
На! Красавицу прими!»...
Каждый из певших мечтал, что батько бросит, наконец, баронессу и снова будет все свое время проводить с ними! Но, видно, Стенька Разин не был героем романа батьки, и последний не бросил баронессу в волны реки Великой, а снова уехал с нею в Эстонию.
В Псков батько уже не вернулся, так как город вскоре был оставлен белыми. Батьке пришлось со своим полком отбиваться от наседающих красных и задерживать их.
В Эстонии, гдe сорганизовалась белая армия во главе с ген. Юденичем, батько попал в зависимое положение от начальников дивизии и нес разведывательную службу на передовых позициях, где скоро выдвинулся лихими набегами, но с начальством своим не ладил.
Геройская Северо-Западная армия не долго вела борьбу с большевиками: она во второй половине октября 19-го года, взяв Гатчину и Красное Село, подкатилась к самому Петрограду, но, увы, успела только молитвенно поклониться сиявшему при солнечном освещении куполу Св. Исаакия: под напором превосходящих сил Троцкого она быстро отступила и после боев вошла в границы Эстонии, и там была обезоружена.
Большую роль в этой неудаче Северо-Западной армии сыграл и английский премьер-министр Ллойд-Джордж, в самый критический для армии момент отдавшей приказ своему флоту прекратить осаду Кронштадта, чем оказал величайшую услугу большевикам, за которую поныне тяжело отплачивается не только Англия, но и вся Европа, а больше всех русский народ.
Чины Северо-Западной армии после эстонско-советского мира были расформированы и отправлены на тяжелые лесные и торфяные работы.
Батько пытался со своей, частью совершить переворот или военный «путч», как тогда выражались: он хотел арестовать командующего ген. Юденича, но его последний буйный набег не удался, и батько с остатками своего полка покинул Эстонию и в чине генерал-майора переправился в Польшу. Там, в Польске он организовал для своих ребят большие лесные работы. Как некогда в древнем Риме Цинцинат после спасения отечества переменил меч на плуг, так и батько, хотя и не спас родины, но, повесив военные доспехи на стену, взялся за топор и пилу.
Через несколько лет батько приобрел под Варшавой небольшое имение и, зачисленный в резерв польской армии в чине генерала, мирно жил, как хуторянин, работая по сельскому хозяйству. Раз в неделю отдыхал среди бывших соратников, вспоминая
«...минувшее дни,
И битвы, где вместе рубились они...»
Как мне писал один из соратников генерала-партизана, батько, следивший за политическими событиями, часто говорил о предстоящей решительной схватке христианских народов с безбожными поджигателями мировой революции: «Я знаю, - некоторые из вас посмеивались над моим увлечением Тарасом Бульбой, который был естественный тип средневековья, - говорил он, - но любил я его не за это, а за упорную, непримиримость к врагу, за стойкость в христианской вере, свободолюбие и преданность своим товарищам. — Он и погиб страшной смертью за эти идеалы... Я убежден, что скоро настанут страшные времена, которые по силе человеконенавистничества, жестокости и преследовании христиан и вообще верующих в Бога, превзойдут не только средневековье, но и жуткую эпоху ассирийских и египетских царей... Да, господа, скоро еще нам придется отвечать на вопрос: «во Христа веруешь?», причем утвердительный ответ будет требовать немедленной защиты с оружием в руках христианской цивилизации. Поверьте мне, вопрос будет так поставлен, или победить или влачить жалкую жизнь раба и лизать пятки большевицкаго хама!» - закончил он свое предсказание. И вот не прошло и десяти месяцев после этих слов батьки, как немцы, в сентябре 1939 г., напали на Польшу, и почти в то же время большевики, перейдя перейдя границы, вероломно ударили полякам в тыл.
Булак-Балахович, видимо, не разобравшись в тонкостях немецко-большевицкой дипломатической игры, объявил о формировании отряда для похода против большевиков. В это время в Польше царила суматоха. Записалось в отряд около ста кавалеристов, преимущественно из разгромленных немцами полков польской армии, но отряд, не дойдя до советских сил, рассыпался.
После падения Польши батько жил в подполье Варшавы, где, как говорили, он играл какую-то роль, видимо, имел отряд. Тот же самый соратник батьки писал мне, что он в 40 году видел Булак-Балаховича в предместье Варшавы - Праге. Он едва узнал генерала-партизана, так как последний был «законспирирован» - в плохой одежде и с большими роговыми очками на носу.
— Это батько, - не подходи к нему, так как он скрывается и от немцев и от большевиков! - шепнул моему корреспонденту его спутник. А через несколько месяцев после этой встречи, батько был убит там же в Праге. Кто именно убил его - немцы или большевики - трудно ответить.
Подробности этого убийства очень скудны. Некоторые очевидцы указывают, что под вечер, когда генерал проходил по тротуару, почти против Виленского вокзала какой-то черный автомобиль, в котором сидели четыре или пять господ в штатском. Как по команде все выстрелили из револьверов (некоторые утверждали, что стреляли из наганов) в спину Булак-Балаховича, который ка сноп повалился наземь. Возникла паника, во время которой убийцы исчезли.
Так печально кончилась жизнь генерала-партизана, заклятого врага большевиков. Погиб он при обстоятельствах, далеких от романтики, - от трусливых убийц из-за угла.
Вскоре после этого кровавого события немцы арестовали заместителя батько - есаула Яковлева, который был отправлен в концентрационный лагерь Аушвиц, где и погиб в апреле 41 г.
Источники
- Возрождение. Тетрадь 16. Paris, 1951. С.116 - 128
