Тальберг Евгения. Воспоминания о детстве и школьных годах в Нарве (1922 - 1939)
Тальберг Е. Воспоминания о детстве и школьных годах в Нарве (1922 – 1939) (в формате .doc)
Я, Евгения Павловна Тальберг (урожденная Антонова), посвящаю свои воспоминания светлой памяти учителей и воспитателей Нарвской эмигрантской и городской гимназий, а также памяти хороших, добрых нарвитян и жизни в Нарве, так как на развитие человека влияет не только школа, но и люди, с которыми он общается вне школы, и та аура, которая его окружает.
Мне придется много говорить и о себе, так как все происходило со мной, касалось меня, равно как и моих соучеников.
В Нарве было две русских гимназии: "Русская городская гимназия" и "Нарвская частная объединенная средняя школа Комитета Русских Эмигрантов", в обиходе — эмигрантская гимназия.
Обе эти гимназии были хорошими учебными заведениями. Городская гимназия давала право на продолжение образования и была гуманитарной, где преподавали латынь, эмигрантская — была бесправной в Эстонии (за границей диплом эмигрантской котировался высоко), и это была реальная гимназия, где больший вес имели математические дисциплины, а латынь не преподавалась.
В эмигрантскую гимназию приезжали учиться дети русских эмигрантов со всей Эстонии, правда, учились в ней и местные, родители которых жили в Нарве. При гимназии организовали приют для дошкольников и учеников начальных классов, а также интернат для старшеклассников, где целый год жили дети, уезжая домой на каникулы, а жившие близко ездили домой и в конце недели, сироты жили постоянно при школе.
В городской гимназии учились, в основном, дети местных предпринимателей, купцов, интеллигенции, а также рабочих, живших в Нарве уже на протяжении нескольких поколений, хотя учились тут и приезжие из окрестностей Нарвы, из Принаровья и сланцевого бассейна.
Когда мне исполнилось четыре года (в 1922 году умерла моя мать), меня приняли в приют, а затем перевели в интернат. Так, с 1923 по 1937 год я жила и училась в эмигрантской гимназии. Отец жил в Раквере, в Тапа, а потом в Нарве, тогда я временами ходила в школу из дому. В городской гимназии я училась один год после окончания бесправной эмигрантской гимназии, чтобы получить диплом, дающий право продолжать образование. Поэтому, в основном, пишу об эмигрантской гимназии, хотя и городская гимназия мне много дала. Городская гимназия финансировалась из городского бюджета, немалые средства поступали и от платы за обучение.
Основным источником существования эмигрантской гимназии являлось финансирование из Франции от эмигрантских центров, средства от благотворительных организаций, частных лиц — богатых людей из Америки, Англии. Обращались за помощью в Лигу Наций. Помогали не только деньгами, посылали одежду, обувь, белье, продукты. У некоторых учеников были личные благодетели. Средства изыскивались с трудом, приходилось выпрашивать их, унижаться, иногда идти на обман (нас фотографировали в прачечной в бедной одежде и такую фотографию прилагали к письму с просьбой о помощи). Все это совершалось ради детей, ради дела. Школа сама зарабатывала концертами, более состоятельные платили за учебу и питание.
Но всего этого не хватало, школа постоянно переживала материальные трудности, иногда учителям не выплачивалось по полгода даже мизерное, причитавшееся им, жалованье. Спасало то, что многие учителя, одинокие и с семьями, жили при приюте или при интернате, питались в школьной столовой.
Эта гимназия была не только школой, но и родным домом для учеников, а также для учителей и воспитателей. В то трудное время она кормила их, давала образование детям, обеспечивала работой и насущным хлебом эмигрантов-учителей.
Несмотря на трудности, многие ученики освобождались от платы за обучение, многих бесплатно кормили, и неплохо: ели суп, каши, винегрет, форшмак, соусы, котлеты, рыбу, по воскресеньям пили какао с полубелым хлебом, в обед — пироги и сладкие блюда.
Спали мы на соломенных матрацах, белье было всегда чистое. Желающие каждый год выезжали на все лето на дачу на берег Финского залива в деревню Перияц, недалеко от Силламяэ. Это была хорошо организованная, интересная, веселая дачная жизнь. Там же поблизости снимали дачи наши учителя, в частности, семья Рогожниковых.
Обучение длилось 12 лет — 4 класса начальной школы и 8 классов гимназии. Воспитывали нас в духе православия и любви к России. День начинался и кончался молитвой, молитва читалась перед едой и после еды. По субботам и накануне церковных праздников по вечерам — всенощная, по воскресеньям и праздникам — литургия (обедня), соблюдение поста, исповедь, причастие были обязательны. Перед уроками каждое утро — маленький молебен и выступление, обыкновенно директора, на актуальную тему: объявления, наставления, сообщения о чем-то необычном, а также по поводу памятных дат. Почти каждый раз рассказывалось о поступках и проступках учащихся, частенько с юмором и иронией. Это впечатляло: провинившийся ждал, когда о нем скажут при всех и как ему придется отвечать за свой проступок, нравилось, когда похвалят одного ученика или многих, всю школу.
Уроки длились часов до двух, в одиннадцать часов пили чай, после уроков обедали, после обеда — свободное время до 5 часов вечера.
В свободное время проводились сыгровки оркестра и индивидуальная подготовка к ним, репетиции драмкружка, спевки хора, курсы бальных танцев, спортивные игры (волейбол, американка, лапта, у мальчиков футбол, серсо, крокет, прятки, казаки-разбойники и другие игры), работа в швейной мастерской под руководством Наталии Дмитриевны Дьячкиной, дежурство по спальне, по кухне. Оставалось время и для своих личных дел и развлечений, любили кататься на лодках по Нарове.
Многие участвовали в молодежной организации "Витязи и дружинницы" при "Русское студенческое христианское движение в Эстонии|Русском студенческой христианском движении]]" под руководством Татьяны Михайловны Осиповой (тогда Фоминой), замечательного человека, посвятившего свою жизнь химии и молодежи, и своей семье.
Часто устраивались танцевальные вечера, всегда с программой. Кроме общешкольных вечеров каждый класс организовывал свои вечера, на которые продавались билеты, чем зарабатывались деньги. Эти вечера пользовались успехом. В свободное время готовились к таким вечерам.
С 5 часов вечера все должны были готовить уроки к следующему дню, затем — ужин и сон. Отсутствовать на вечерних занятиях разрешалось лишь по особо важным причинам: но в 5 часов вечера открывалась городская библиотека, куда мы ходили, сообщив об этом воспитателю. Мы любили библиотеку, где нас учили ценить и беречь книгу, где были добрые, милые библиотекарши, работавшие на общественных началах, которые нас знали и любили, дарили нам внимание и ласку, советовали прочитать хорошие книги, знакомили с каталогами, учили пользоваться ими. Библиотеку посещало много читателей, как взрослых, так и молодежи, а также детей. Книги стоили дорого, личные библиотеки были редкостью. Некоторые ученики, правда, использовали возможность ходить в библиотеку, чтобы продлить свободное время.
Обучение и воспитание осуществлялось единым процессом очень разнообразно: на уроках, в труде, во внеклассной деятельности, в развлечениях, в тесном общении с учителями и интересными людьми, в участии в общественной жизни города, в посещении церкви и многом другом.
Со стороны властей предъявлялись определенные требования: пение гимна, празднование эстонских государственных праздников, участие в парадах и тому подобное, но не наблюдалось давления сверху, проверки, подозрений, оказывалось полное доверие, которое оправдывалось.
В процессе обучения следовали принципу "Повторение — мать учения". Объяснение нового материала строилось на базе усвоенного при участии учеников. При проверке знаний всегда задавались дополнительные вопросы по всему курсу, от того, как усвоен курс, зависела оценка. Таким образом не восстанавливали забытое, а предупреждали забывание, следуя Ушинскому. На уроке достигалось сочетание индивидуального и коллективного усвоения знаний, для домашней подготовки к урокам оставалось закрепление усвоенного на уроке. Воспитывалась самостоятельность во всем, сами отвечали за свои дела, с нами не цацкались, но уважали нас и заботились о нас.
От нас требовали приближения к совершенству во всем. Конечно, это не всегда удавалось, но если кто-нибудь добивался хороших результатов в чем-то, это поощрялось всемерно. Примером для нас было многое: оркестр, хор, драмкружок, декламация, танцы — все это доводилось до профессионального уровня нашими преподавателями. Доверив мне в 1937 году выступление с докладом на тему “Наш Пушкин” и декламацию стихотворения Лермонтова "Смерть поэта" на общегородском вечере, от меня требовали такого труда, меня так готовили, чтобы я выступила блестяще.
Воспитывали не нотациями и нравоучениями, а через участие в творческом процессе, в жизни школы и города, в доверительных беседах о России, очень обогащало нас личное общение с учителями.
Наши педагоги испытывали тоску по родине, и нам это передавалось. Ученики и учителя ходили вместе убирать братскую могилу белых воинов перед панихидой по погибшим. По дороге беседовали, заходили к кому-нибудь из учителей на чай и тому подобное. Церковь влияла на воспитание человека не только этически, но и эстетически: церковное пение, в котором мы тоже участвовали, иконы. Торжественность и благолепие при богослужениях, следование религиозным заветам, понимание греховности поступков, — все это тоже воспитывало. Леность, уныние, зависть и т. п. — все это грехи. Церковь закаляла и тренировала волю, а также физические силы: нелегко выстаивать церковные службы, особенно во время поста. Нас учили уважать эстонский народ, его литературу, историю. Мы были в хороших отношениях с эстонской молодежью: дружили, влюблялись, ходили друг к другу на вечера.
Мы всегда посещали Нарвский русский драматический театр, существовавший на энтузиазме. Это был любительский театр на уровне профессионального. Играли в театре классику: "Борис Годунов" Пушкина, пьесы Островского (помню "Лес" и "Снегурочку"), "Дядя Ваня" и другие пьесы Чехова, инсценировку "Обрыва" Гончарова, "Ревизор" Гоголя и многое другое из классики. Мы знали всех артистов, а с некоторыми дружили, ходили к ним в гости: Чарский и Жукова, Скаржинская и Трещов, их дети учились в нашей гимназии. Чарский устраивал нас на хорошую работу: полоть узкоколейку, он заведовал дворовыми службами на Кренгольме.
Дома у меня была мачеха, поэтому я старалась, по возможности, уходить из дому. Жила в богатой семье Чижиковых, со старшей дочерью которых дружила, в зимние каникулы у Татьяны Михайловны Осиповой. Летом жила однажды с сестрой в Шмецке у Анны Георгиевны Полотебновой. Несколько лет подряд вместе с сестрой жила летом в Усть-Нарве у доктора Афанасии Ивановны Григорьевой. Она каждое утро уезжала в Нарву на работу или во время отпуска уезжала во Францию, а мы хозяйничали на даче. У нее были гостями художник Николай Роот, профессор нейрохирург Пуусепп, бывший артист Мариинского театра Александрович — тенор, певший в "Борисе Годунове" партию юродивого. Мы общались с этими людьми, слушали их беседы, учились у них многому. Александрович, например, собрал группу девочек из восьми человек и вел с нами интересные занятия по истории искусства.
Я, будучи ученицей, работала с детьми в воскресной школе, ставила с ними сказки-пьесы. Летом многие работали на детских площадках, мне пришлось работать воспитательницей в Васькнарве. Организовал летние площадки в сельской местности деятель русского учительского союза в Таллинне Сергей Михайлович Шиллинг, который в 41-м году предложил мне комнату в своей небольшой квартире.
Летом мы сами организовывали лагеря по линии Русского христианского студенческого движения: сами выбирали место для лагеря, приводили все в порядок, закупали продукты, рядом были взрослые и всегда с нами была Татьяна Михайловна Фомина, работу которой с молодежью трудно переоценить. И в школе, и вне школы, где вместе были учащиеся обеих гимназий, нас объединяла общая деятельность, в которой старшие и младшие жили общими интересами, хорошо знали друг друга, не испытывая на себе казенщины, бюрократии, лицемерия и двойной морали. Мы проявляли непокорность, были строптивыми, спорили с учителями, восставали против несправедливости, ненавидели подхалимов.
Между собою мы жили дружно, стараясь помогать друг другу. Старшие покровительствовали младшим, выбирая себе любимцев, а младшие с восторгом и уважением относились к старшим. У мальчиков были свои мужские отношения.
Многие очень старались учиться, и их уважали. Учились в нашей гимназии Кирилловы. Родители их жили в Раазику под Таллинном. Старшая Паня проявляла незаурядные способности в математике, следующий Петр хорошо учился, потом Клавдия — очень много училась, чтобы знать все хорошо, потом Миша — тоже хороший ученик и последняя по возрасту Женя. Мальчики этой семьи приезжали в школу после окончания пастушеского труда в начале октября, а то и позже. Клавдия сидела до ночных часов, усваивая математику, но зато знала она всю жизнь то, чем овладела в школе. Года три назад к ней пришла соседская девочка и грустно сообщила, что учительница не допустит ее к выпускному экзамену по химии, так как она ничего не знает по этому предмету. Клавдия Петровна, больной, старый человек, попросила принести учебник, просмотрела его и стала с ней заниматься, заставляя девочку работать, когда та падала духом, — до экзаменов оставался месяц. После экзамена девочка сразу позвонила ей по телефону; она получила на экзамене пятерку. И за этот свой труд Клавдия Петровна никакой платы не взяла, хотя жила она в бедности, но и девочка была небогатой. Так помогали нам наши учителя, и мы старались им следовать.
Моя сестра была умной девочкой, но ленилась. Она была на два года младше меня. Александр Александрович (Сашка), наш учитель по математике, подходил ко мне и говорил: "Твоя сестра опять дура по алгебре". Я садилась с нею в воскресенье утром за учебник, и мы все проходили с самого начала до конца. К вечеру она все понимала и знала. Через неделю Александр Александрович сообщал мне, что с сестрой все в порядке.
Недостатком в нашей жизни являлась постоянная пустая болтовня, потому что нас всегда было много вместе. Возможность уединения, конечно, имелась, но ею пользовались сильные характером ученики, которые, несмотря на скученность бытия, увлекались чтением, спортом, рукоделием. Многие же теряли без особой пользы время на пустые разговоры. Еще мы часто бесцеремонно отказывались оказать друг другу какую-нибудь услугу. Нам ничего не стоило отказаться выполнить просьбу товарища. Например, попросят купить в магазине конфет, а в ответ получат: "Иди сама". Этот недостаток я обнаружила в себе, когда жила на квартире, учась в Педагогиуме, с одной эстонкой, которая всегда во всем, в каждой мелочи и в большом деле старалась помочь и сделать приятное.
Много хорошего было в нас, но было и плохое, с которым боролись наши педагоги и мы сами. Но теплое чувство друг к другу и к той жизни живут в нас всегда.
С нас строго требовали, но к нам относились с пониманием, снисходительно, и нам многое прощали "как неразумным" "разумные" взрослые, имеющие большой жизненный опыт, стоящие высоко над нами, много знающие, в отличие от нас. Наших учителей отличала человечность. Учитель определяет успех или неуспех педагогического процесса, реализует идеи обучения и воспитания.
Каждый наш учитель, за исключением немногих, был личностью и умельцем в каком-либо деле. У каждого из них были свои недостатки, большие и маленькие, но мы им все снисходительно прощали, по-доброму посмеивались над ними, любили и уважали их, а некоторых боготворили. У них была большая свобода в действиях, например, оценки они ставили каждый по-своему и очень по-разному, не придерживаясь никаких указаний.
Я не идеализирую обстановку в школе, вспоминаю доброе и хорошее, но все, как было на самом деле. Переживали мы и горе, и трудности, и несправедливость, некоторых учителей очень не любили, но это вспоминается как неглавное в той жизни.
Возглавлял Комитет Русских Эмигрантов Владимир Александрович Рогожников, высокообразованный, интеллигентный человек, заботившийся о средствах для гимназии. Он скончался скоропостижно, оставив жену-инвалида без средств к существованию, хотя все деньги для гимназии шли через него, — бессребреник, как и большинство наших учителей.
Его заменил Михаил Иванович Соболев, красивый мужчина, одетый всегда с иголочки. Он жил холостяком со своей старшей сестрой. Впоследствии он стал директором гимназии, а также преподавал законоведение. Помню его строгим, но добрым, знавшим каждого ученика, принимавшим участие в судьбе детей. Отец скажет мне, чтобы я пошла к нему попросить об освобождении от платы за учение моей сестры (она училась неважно), я иду, прошу, он освобождает. Он несколько раз посещал меня больную в больнице. Когда мне было дома плохо, он оставлял меня в интернате без каких-либо бумажек и заявлений с моей стороны. Между ним и учащимися существовала огромная дистанция, но он был нам близким и доступным. Его уважали и любили, а многие и влюблялись в него. Он умер в 1937 году.
После него стал директором Иван Павлович Корсаков, которого мы плохо знали.
Меня, четырехлетнюю, в 1923 году после смерти моей матери, приняла в приюте Ольга Ивановна Смелова, маленькая горбатенькая женщина-учительница из Петербурга. Она стала моей первой воспитательницей и учительницей, заменившей мне мать до конца гимназии. Она была всегда воспитательницей, никогда не преподавала в гимназии, но к ней, по образованию учительнице начальных классов, обращались за помощью как маленькие дети, так и ученики старших классов, которым она объясняла непонятное для них по алгебре, космографии, английскому языку и другим предметам. Ее эрудиции и скромности не было предела. В ее комнате, а жила она при приюте и в дальнейшем при интернате, — всегда находились дети, с которыми она общалась, которым помогала (чинила белье, платья, штанишки, что-нибудь рассказывала или читала, учила чему-нибудь, например, шитью). Посетив свою сестру, тоже учительницу, в Ленинграде в конце 20-х годов, она рассказывала нам, как трудно живут дети в России, раздавала нам по кусочку темного невкусного “белого” хлеба, который едят там дети. Ее поездка в Ленинград была нашим общим делом: мы провожали ее, ждали и встречали — такое не забывается. Она отдавала всю себя детям, проявляя беспредельное бескорыстие, не требуя никакой благодарности. Ее уважали коллеги. У нее было много рукописных и печатных материалов (пьесы, инсценировки, стихи, описания дивертисментов при постановках и т. п.), которыми она снабжала желающих организовать вечера с детьми. У Ольги Ивановны был прекрасный четкий почерк, которым я любовалась и который старалась копировать, что удалось мне лишь в зрелом возрасте.
Ольга Ивановна воспитывала и учила детей, руководствуясь общими для нашей гимназии принципами: строгость, но доброта, вера в ребенка, требование самостоятельности и совершенства в достижении цели. Для примера — такой случай из моей жизни. Я училась в слитном классе — 3 + 4. Моя учительница доложила, что курс 4-го класса я усвоила и меня следует перевести из 3-го сразу в 5-й класс. Так и сделали. А это означало перейти из приюта, где была Ольга Ивановна, в интернат, и учителя в 5-м классе были разные. Я возгордилась, заленилась, и мой любимый Александр Александрович Красильников поставил мне "2" по математике за год, значит переэкзаменовка. Жили мы летом на даче. Ольга Ивановна поставила в своей комнате столик для меня, дала мне толстый учебник и сказала, что я должна решить за день определенное количество задач, т. е. норму. Только после этого я освобождаюсь от “сидения”. Разрешалось обедать, завтракать, купаться, конечно, ходить в уборную. Если не выполню нормы, должна сидеть за учебником с утра до вечера. Вначале задачки были легкие: в одной корзине — 2 яблока, в другой — 3, сколько вместе, но я капризничала, плакала, “бунтовала”. Никакого внимания Ольга Ивановна на это не обращала. Когда я ходила, куда мне разрешалось, то задерживалась, и Ольга Ивановна искала меня, находила и снова засаживала за задачки. Конечно, мне надоело протестовать, и я взялась за дело. Когда пошли задачки с бассейнами и поездами, я перевыполняла норму, мне нравилось решать эти задачи. Я была счастлива и Ольга Ивановна тоже. Всего этого я добилась самостоятельно, Ольга Ивановна очень редко объясняла мне что-нибудь. На переэкзаменовке я покорила нашего Сашку, он гонял меня по всему курсу. Он был тоже доволен. Он стал даже приглашать меня к себе в гости, у него была дочь моего возраста. И все же меня оставили на второй год в 5-м классе, решив, что я еще маленькая.
Описала этот случай, чтобы пояснить, как на практике осуществлялся принцип обучения и воспитания. Убогая Ольга Ивановна была для меня идеалом уже в детстве. Ее жизнь повлияла на меня при выборе профессии: я стала учительницей и старалась походить в своей работе на нее. Она умерла в 1939 году. Ее смерть стала для меня безутешным горем.
Нашим кумиром был протоиерей Павел Дмитровский, впоследствии епископ Нарвский, а после войны — архиепископ Эстонский и Таллиннский. Он умер в 1946-ом году в возрасте 74 лет и похоронен на Александро-Невском кладбище в Таллинне. Он преподавал в гимназии Закон Божий, главное внимание обращая на религиозную философию, на заповеди Господни и жизнь по ним. Мы звали его “беленький батюшка”, прямо так и обращаясь к нему частенько — конечно, не на уроках. Отец Павел, патриот в самом высоком значении этого слова, учил нас любить Россию всей своей жизнью. В молодости он пережил трагедию: при родах умерла его жена, не спасли и ребенка. Говорили, что он поседел после этого и пошел служить на флот, где пользовался любовью и уважением. После отделения церкви от государства совет матросских депутатов выдал ему охранную грамоту, которой он всегда гордился.
Во время оккупации он не отрекся от Московской епархии, ссылаясь на недопустимость для него нарушить присягу, он постоянно посещал советских пленных, помогая им, чем мог, и призывал свою паству делать то же. Ему угрожали репрессиями, но, к счастью, все обошлось. Он постоянно бывал с молодежью, проводя время в доверительных беседах, рассказывая о России. Свое жалованье он раздавал бедным, нищим, которые злоупотребляли его добротой. Пользуясь своим авторитетом епископа, он обращался к богатым верующим людям с просьбой помогать неимущим студентам учиться, и ему не отказывали. Так и я могла учиться в 1939/40 учебном году в Таллиннском Педагогиуме на стипендию, выдаваемую мне по протекции владыки.
Несмотря на возраст, епископ Павел всегда старался идти в ногу со временем. Так, будучи священником, он сам посмотрел фильм “Цирк” и советовал нам идти в кино на этот фильм, сказав, что такой фильм способен создать народ, который живет и процветает. Он бывал резок. Так, когда он зашел однажды на огонек к молодежи, ему что-то не понравилось, он наговорил чего-то неприятного для нас и ушел, даже не присев. Вместо обиды на него, мы пожалели владыку. Послали меня к нему домой. Я долго стояла за дверью, наконец, он открыл мне и был очень рад моему приходу. Мы долго сидели с ним на диване, и он рассказывал о России, о своей покойной жене Анастасии, у которой день ангела был именно в тот день. Несмотря на резкость владыки, мы его любили и жалели, он был близок нам. Владыка Павел был незаурядной личностью высокой нравственности и оставил в душе каждого из нас глубокий след.
Большим авторитетом пользовался у всех Константин Григорьевич Вережников, по прозвищу "Батя", дирижер оркестра великорусских инструментов Эмигрантской гимназии. Он один организовал жизнь ученического оркестра, руководимого им и доведенного до профессионального уровня. Он прививал своим подопечным любовь к музыке, понимание национальной музыкальной культуры, обучал нотной грамоте и всему, что необходимо музыканту. В оркестре участвовало до 100 человек: ученики с 5-го по 12-ый класс, не покидали оркестра и некоторые окончившие гимназию и просто молодежь, например, играл на альтовой домре Виктор Гурьев с Кренгольма. Оркестр Варежникова, так его называли, давал концерты в Нарве для большой аудитории, у себя в школе, выезжал на гастроли в Таллинн, выступая в концертном зале театра "Эстония", в Печоры, в Вильянди, принимал участие в певческих праздниках, доставляя наслаждение людям и радость нам — оркестрантам. Залы были всегда переполнены.
Батя воспитывал в нас самостоятельность, дисциплину, ответственность, трудолюбие. Никто не зазывал учащихся в оркестр, они сами записывались туда и подчинялись всем требованиям. Я записалась в оркестр в 5-ом классе. Сначала "сыгрывала" все со своей опытной соседки. Однажды на большой сыгровке Батя попросил меня сказать, где на нотах и где на грифе "ля", я не знала, было стыдно. А он объявил спокойно, что, если к следующей сыгровке я не буду знать нот, мне нечего в оркестре делать. Я предприняла все, чтобы усвоить нотную грамоту, и больше он меня не беспокоил. Батя воспитывал нас "издалека", от дирижерского пульта. Мы редко общались с ним лично. Константин Григорьевич умер в дороге, возвращаясь с семьей из эвакуации.
Пение преподавал Иосиф Иванович Тульчиев, кругленький лысый человек с украинскими усами, приходивший на урок со скрипкой. Музыкант и композитор, в нашу бытность он написал детскую оперу на басню Крылова "Квартет". Репетиции шли, и скоро вся школа пела отрывки из этой оперы, так популярна она была.
Костюмы и декорации готовили сами учащиеся под руководством воспитателя мужского интерната Лазаря Филипповича Моисеева — большого умельца, человека с золотыми руками. Он стал обучать мальчиков переплетному делу и увлек их этим занятием, все переплетали книги.
Кузьма Иванович Плотников, преподавая биологию на высоком уровне, вел еще и драмкружок, также профессионально, с увлечением. Мы почти все на какое-то время становились артистами. Ставил он с нами Островского, Чехова, отрывки из “Бориса Годунова”, водевили. Кузьма Иванович был высоким, сутулым человеком с очками на большом носу, когда не читал, смотрел поверх очков. Обладал он редким остроумием, на репетициях доставалось нам от него изрядно. Так, когда я однажды на репетиции, сказав, что стрела попала под самое левое крылышко, прижала руки к правому боку, он рассказал, как один провинциальный артист, сказав, что положит письмо возлюбленной на сердце, сунул его в задний карман брюк. И так повторялось постоянно. Он жил под Нарвой в деревне Долгая Нива, занимался культурно-просветительской деятельностью, вел с молодежью драмкружок. Был он одиноким человеком из потомственных железнодорожников. Много поездив по России, много знал о ней и нас просвещал. В драмкружке, как и в оркестре, мы учились точности, желанию овладеть знаниями и умениями, усидчивости, напряженному труду, человеческому общению. Кузьма Иванович учил нас правильной речи, жестикуляции, гибкости движений и т. п. Кузьму Ивановича арестовали в 1941-м году.
Директор Андрей Васильевич Васильев каждый год читал нам что-нибудь из классики. Желающих приглашали в большой класс, который оказывался битком набитым. Запомнилось чтение поэмы "Кому на Руси жить хорошо": с этого дня мы полюбили Некрасова навсегда, и в наших душах поселилась боль за многострадальный русский народ. Мы ходили и повторяли строки из поэмы: "Купчине толстопузому!" сказали братья Губины, а Пров сказал: "Царю!" и т.п. Так воспитывали детей эмигранты, не втемяшивая в нас мысль, что все при царе было очень хорошо, а в СССР все плохо, как теперь это делается.
Рассказала лишь о нескольких учителях эмигрантской гимназии, хотя это лишь маленькая доля того, что я о них помню. Хочу рассказать с благодарностью и об учителях русской городской гимназии.
В 37-м году в Нарве, как и во всем мире, торжественно отмечалось столетие со дня смерти Пушкина. В переполненном нарвитянами зале Русского Клуба состоялся вечер, посвященный этой дате. Я выступала с докладом "Чем дорог нам Пушкин", который, как я теперь узнала, был опубликован в газете "Путь жизни", и читала стихотворение Лермонтова "Смерть поэта". На мою долю выпал успех, ведь мы должны были стремиться к совершенству. Я училась тогда в последнем классе эмигрантской гимназии. Это был мой звездный час, повлиявший на мою судьбу. Влиятельные горожане из интеллигенции, в том числе и учителя обеих гимназий, решили, что мне надо продолжать образование и поступить в последний класс городской гимназии, чтобы получить диплом с правами. Мои покровители убедили меня, что я смогу учиться дальше, хотя верилось в это с трудом: вероятнее всего, мне удалось бы поступить рабочей на Кренгольм, где и я работала по протекции один год после окончания гимназии. Я сдала все экзамены, кроме латыни, экзамен по которой отсрочили. Родительский комитет, работавший при гимназии, освободил меня от платы за обучение без всяких заявлений с моей стороны, жила я дома. Много добрых дел исходило от родительского комитета.
Русский язык и литературу преподавал Алексей Алексеевич Образцов, по прозвищу "Алеша" — прекрасный преподаватель, стилист, талантливый педагог и хороший человек. Он запомнил меня с того Пушкинского вечера за умение говорить и читать, правда, после первого сочинения сказал, что писать я не умею, и это было справедливо: к таким высоким требованиям по сочинениям и письму я не привыкла в эмигрантской гимназии. Он же преподавал и латынь, так же хорошо, как и русский. Пришло время сдавать латынь, я ничего не знала по латыни, и он отослал меня из учительской. Когда я подошла к нему на перемене и спросила, должна ли я покинуть школу, он ответил, что этого не надо ни ему, ни мне. Строгий, требовательный, он простил мне латынь, понимая, что в одиночку догнать класс очень трудно. Алеша был нашей общей любовью. В этом же 1938 году Алексей Алексеевич скоропостижно скончался. Латынь сталь преподавать Эдуард Эдуардович Маак, высокообразованный человек, эрудит, колоритная фигура, но на его уроках, мягко говоря, не было порядка, в отличие от идеальной дисциплины, царившей на уроках Алеши. По латыни Маак ставил мне тройки.
Солидным, интеллигентным, мягким человеком запомнился господин Курленц, преподаватель эстонского языка и литературы. В эмигрантской гимназии преподавательница эстонского языка Лидия Даниловна Кравинг, моя классная руководительница и помощница директора в оформлении документов на эстонском языке, учила нас, в основном, языку, грамматике, лексике. Мы зубрили у нее новые слова Иоханнеса Аавика. Хотя учила она нас любить и эстонскую литературу (Юхан Лийв, А. Х. Таммсааре, Майт Метсанурк и др.). Хорошая была учительница, модная и молодая среди наших “по-крупски” одетых старых дам, полюбившая гимназию. Теперь уже покойная, при встречах она всегда с большой теплотой и ностальгией вспоминала атмосферу добра, уважения и дружбы, царившую в педагогическом коллективе эмигрантской гимназии.
Господин Курленц любил литературу. Он переводил русскую и советскую классику на эстонский язык, например, "Аэлиту" Толстого. Ему и в голову не приходило зубрить с учениками новые слова, за что его не гладили по головке, так как это было государственное направление и оно действительно обогатило эстонский язык. В настоящее время люди и не подозревают, что обыденные теперь слова когда-то были искусственно внедрены в язык не без усилий. Учащиеся злоупотребляли деликатностью г. Курленца, но он пользовался авторитетом и уважением. Те немногие из нас, желающие продолжать образование, должны были поступать в эстонские учебные заведения, русских не было. Препятствием для поступления было сочинение на эстонском языке при вступительных экзаменах. Г. Курленц нашел выход и помогал нам. Он писал нам сочинения на популярные тогда темы, мы заучивали их и получали пятерки. Так и я без помощи г. Курленца не смогла бы поступить в Педагогиум, так же он помог и Всеволоду Архангельскому. Все это совершалось бескорыстно, скромно, из желания помочь молодежи. Г. Курленц скончался не так давно в Канаде.
А мой учитель эстонского языка по Педагогиуму г. Сельмет, узнав, что я умудрилась написать вступительное сочинение на пять (в первой четверти я получила по эстонскому двойку), сказал, что он преклоняется перед Курленцом и передо мной за такой труд. Большинство учителей-эстонцев в Педагогиуме относилось к нам, шести русским студентам, доброжелательно и снисходительно.
И еще скажу об одном дорогом для меня учителе из русской городской гимназии, а также несколько слов — обо всем педагогическом коллективе. Этот человек — незабвенная Саломея Петровна Вяльбе, уже немолодая, небольшого роста женщина, посвятившая себя музыке. В гимназии она руководила хором, добиваясь совершенства в исполнении русской и западной классики. Доставалось ей на спевках от мальчишек, она нервничала, выходила из себя, но хор был на уровне профессионального. Постоянно давали концерты в гимназии, в больших залах города Нарвы. После особенно значимых концертов весь хор приглашался к Саломее Петровне домой, где накрывался очень красиво и богато стол и шло радостное общение. Саломея Петровна пестовала таланты. Она готовила сольные выступления. Под ее руководством начала петь Вера Неэлус.
Тогда были популярны дивертисменты — концерты, где исполнялись декламация, сольное и хоровое пение, отрывки из пьес, танцы и т. п. В гимназии готовились к такому вечеру. Я выступала с мелодекламацией на элегию Пушкина "Погасло дневное светило...", музыка композитора Геништы. Это сложная, но красивая музыка, и мы долго репетировали с Саломеей Петровной. До конца учебного года оставалось три месяца, а я решила, что нечего тратить время, жить трудно, на дальнейшую учебу нет надежды, надо идти работать. В один из понедельников я не пошла в гимназию, не внимая увещеваниям отца. Из дому не выходила, не желая встречаться с учителями, которые меня будут уговаривать идти в школу. Так прошла неделя, и я получила приглашение прийти на дом к Саломее Петровне. Я, конечно, явилась. Она не уговаривала меня, а просила не брать из гимназии документов, пока не пройдет вечер, где я буду выступать как ученица гимназии, а после выступления пойду в учительскую и получу свои документы.
Репетиции проводили у Саломеи Петровны дома. На вечере мы выступили успешно, Саломея Петровна аккомпанировала прекрасно, нас вызывали на бис. После выступления Саломея Петровна сказала, что теперь я могу получить в учительской свои документы. Войдя в учительскую, я увидела там почти всех учителей. Мне предложили сесть. Когда я села, кто-то из учителей сказал: "Пока не пообещаешь, что завтра придешь в школу на уроки, будешь сидеть здесь на стуле". Я плакала и возражала, но все же сдалась. В течение двух недель меня не спрашивали. Так относились учителя к бедам, радостям, трудностям и ошибкам своих учеников, стараясь помочь им всем, чем могли. Саломея Петровна была эстонка, ее дочь Инна — талантливая пианистка, училась в консерватории. Мужа Саломеи Петровны арестовали в 41-м году, а ее с дочерью выслали в Сибирь, в тайгу на Васюган, где она и дочь умерли от голода, как мне рассказывали очевидцы, которым удалось оттуда вернуться домой. Ни страна, ни судьба, ни я не отблагодарили Саломею Петровну за тот труд и ту любовь, которые она дарила русским детям.
Мы в неоплатном долгу перед нашими учителями. Какой же достойной была жизнь их! Единственно, что я всегда, будучи учителем, делала, так это старалась следовать их заветам, подражать им и, когда мне удавалось добиться чего-то похожего, я бывала счастлива.
За годы существования эмигрантской гимназии получили в ней образование многие молодые люди, которые не могли бы учиться, если бы не было этой школы. За эти годы из школы вышло 18 выпусков. И хотя перспективы продолжения образования не было, по “блату” устраивались на работу даже на фабрику, но молодежь жила все годы учебы интенсивной, интересной жизнью, общаясь с прекрасными людьми, занимаясь интересными и полезными делами.
Молодежи был подарен мир знаний, убеждений, интересов, умений, было дано направление в жизненном пути. Кроме школьных учителей на меня и на многих моих сверстников оказали благотворное влияние члены Русского Студенческого Христианского Движения, в котором и я была сначала дружинницей. Это были Татьяна Михайловна Осипова (Фомина), окончившая Тартуский университет и руководившая в нарвском Движении работой с молодежью, архиепископ Павел Дмитровский, отец Александр Киселев, матушка Каллиста Киселева, Иван Аркадьевич Лаговский, Тамара Павловна Милютина (Лаговская), Николай Николаевич Пенькин, Татьяна Филаретовна Мурникова и многие другие. Они дарили нам свое внимание, заботу, ласку, любовь. Они всегда помогали нам в трудные минуты, общение с ними обогащало нас духовно. Вспоминая их, — а вспоминаю я их очень часто, — переживаю счастливые минуты, и жизнь кажется светлее, на душе становится тепло и радостно. Удивляешься тому, как люди жили, постоянно помогая нуждающимся в их поддержке: это было для них совсем обычным, это был образ их жизни, хотя большинство из них были людьми отнюдь не богатыми и жили очень скромно. Поэтому кто бы ни говорил о том, что русская интеллигенция виновна во всех бедах и несчастьях русского народа, пусть это будет сам А.И. Солженицын, такие утверждения являются кощунственными. Интеллигенция, которая посвящала себя воспитанию и обучению русской молодежи в Эстонии, да и не только она, а большинство интеллигенции, скромно и напряженно трудясь, стойко перенося лишения и трудности, заслуживает преклонения. Это святые люди, они выполнили свой человеческий долг сполна. Память о них незабвенна. Их жизнь достойна подражания, их творческий труд на ниве просвещения полезно было бы изучать.
